Питер Устинов - Побежденный. Рассказы

— Господи, с каких это пор мы стали такими разборчивыми? — рассмеялся Бремиг. — Может, предпочтешь вон ту неподкрашенную левантинку?

— Мне все они не особенно нравятся, — ответил Ганс. Но это было ложью, так как он приметил девушку — единственную, не старавшуюся привлечь его внимание. Она была не очень высокой, ничем, собственно говоря, не блистала, но выделялась своей позой, печальной и вместе с тем негодующей.

Пугающе толстая дама, выйдя из-за портьер, улыбнулась обоим офицерам на манер наиболее отталкивающих китайских фарфоровых статуэток.

— Господа предпочитают какой-нибудь определенный тип женщин? — осведомилась она.

Бремиг начал поддразнивать ее, но эта дама была невосприимчива ко всему, кроме лести, и принимала завуалированные шпильки за чистую монету, округляя глаза от изумления и удовольствия.

— Тем не менее позвольте нам к ним приглядеться, — сказал Бремиг.

Разочарованная, но всей душой преданная созданному с великим усердием предприятию дама указала на вызывающе улыбавшуюся химическую блондинку.

— Розанна венецианка, а господам, столь сведущим в истории, нет нужды говорить, что Казанова был венецианцем. Луиза, вон та, — и указала на женщину, которую Бремиг назвал левантинкой, — Луиза неаполитанка, а они славятся страстностью на всю Италию. Карлотта, вон, за колонной, виден только ее затылок, — римлянка, а Рим знаменит испорченностью и продажностью. Марта, она только что вышла и вернется с минуты на минуту, из Милана, блондинка с севера, очень неравнодушна к тоскующим по дому офицерам.

Потом все поглядели на одинокую фигурку в углу.

Сводня тут же вышла из себя и направилась к несчастной девушке. Последовавшая сцена прекратилась так же внезапно, как и началась, едва Ганс подсел к ней. Сводня возвела глаза к небу, так как временами становилась очень набожной, и пошла обратно распалять воображение Бремига.

Девушка и Ганс какое-то время сидели молча.

— Чего это вы остановили свой выбор на мне? — произнесла она в конце концов.

Ганс, с грехом пополам овладевший разговорным итальянским, как и большинство иностранных солдат, спросил ее имя.

— Тереза.

— Меня зовут Ганс.

— Я вас не спрашивала.

Ганс пристально поглядел на нее. Она возбуждала острое любопытство не маской притворства, а скрытым под ней страданием. Лицо у нее было маленьким, очень изящным, с тонким носиком, хорошеньким и надменным. Губы были полными, щеки нежными, свежими, каштановые с рыжеватым оттенком волосы спадали на плечи в красивом беспорядке. Однако впечатление пасторальной невинности портили большие и темные, словно каштаны, глаза. В них горел революционный пыл.

— Чего ты такая сердитая? — спросил Ганс.

Девушка не ответила. У Ганса возникло желание оставить ее, но потом он увидел, что отвратительная ведьма без шеи выжидает минуты для нанесения coup de grace [43] Здесь: последнего удара (фр.). . На сей раз молчание нарушила Тереза:

— Почему не уходите?

— Потому что намерен остаться, — ответил Ганс.

— Странно.

Она бессмысленно рассмеялась, потом впервые взглянула на него. Взгляд ее был испытующим, недоверчивым.

— Хотите отправиться в постель?

— Пожалуй, — ответил с легкой неловкостью Ганс.

— Тогда почему не пойдете с другой? Я не ваш тип. Не тот, который нравится немецким офицерам.

— Я вполне способен сам составлять свои мнения, — чопорно ответил Ганс, так как не мог допустить, чтобы столь величественное сообщество, как каста немецких офицеров, подвергалось классификации.

Тереза рассмеялась к раздражению сводни, начавшей довольно громко бормотать себе под нос. Тут Ганс заупрямился и решил довести дело до конца.

— Примирись с тем, что я остаюсь, — сказал он, — и объясни мне обычай ритуал подобных заведений. Я с ним незнаком.

Злобно глянув на него, Тереза заговорила:

— Для начала берете мне бокал самого дорогого вина. Когда я выпью его берете еще. Потом еще. Затем я подзываю подругу, и мы снова пьем. Потом я съедаю бутерброд, за который с вас дерут втридорога. Потом снова пью. Потом подходит цветочница, я застенчиво гляжу на вас, и вы покупаете мне цветок. Потом я пью еще — и если достаточно опьянею, там посмотрим.

— Ничего не посмотрим, — резко ответил Ганс. — Меня трудно обмануть и если я буду вынужден платить за все то, что тебе, собственно, не нужно и чего я, собственно, не хочу тебе покупать, то буду рассматривать это как предоплату, так что примирись с этим.

— Почему вы все время мигаете? — спросила Тереза.

— Потому что воюю с сорок первого года почти без отпуска.

— И от этого начинают мигать?

Она явно старалась разозлить Ганса, и Гансу захотелось оказаться на месте Бремига. Бремиг уже сидел за другим столиком, смеялся и шутил с полной венецианкой; они целовались, что-то рассказывали друг другу. Уловив взгляд Ганса, он вытянул шею, словно бы говоря: «Дуралей, вечно выбираешь самую трудную дорогу».

— Хорошенькая, правда? — спросила Тереза.

— Божественная, — язвительно ответил Ганс. Тереза снова рассмеялась.

Подошел бармен.

— Бутылку самого дорогого шампанского, — заказал Ганс, — пару бутербродов и букетик цветов. Побыстрее.

— Две бутылки шампанского, — сказала Тереза.

— Три, — сказал Ганс, — и стакан молока для меня.

— Одну бутылку, — сказала Тереза.

Бармен, пожав, как обычно, плечами, удалился.

— Можно, я скажу тебе что-то очень личное? — спросил Ганс.

— Ничего личного сказать мне вы не сможете, — негромко ответила она, — потому что я не личность. Я утеха для тоскующих по дому солдат.

Кто вложил ей в голову такие замысловатые понятия? Она произнесла эти слова так, словно заучила их.

— Сколько тебе лет? — спросил Ганс.

— Двадцать семь.

— Быть того не может.

— Тогда не спрашивайте. Дамы не любят называть свой возраст.

— Тебе девятнадцать.

— Спасибо.

Она приняла застенчивый вид.

Появилось шампанское, и после извлечения пробки из горлышка вырвался лишь легкий, раздражающий вздох.

Жидкость была выдохшейся, сладкой; бутерброды с трудом можно было назвать бутербродами — каждый состоял из двух ломтиков черствого хлеба с вялым листиком салата между ними, букетик оказался поникшим цветком с шипами, который Тереза вернула бармену, поскольку Ганс за него заплатил.

Бремиг затянул старую немецкую народную песню с грубыми словечками, венецианка пыталась ее гармонизировать. Другие офицеры в разных частях зала помогали ей в этом.

Ганс мрачно взирал на эту хорошо знакомую сцену. Тереза обратилась к нему гораздо более мягким голосом, чем раньше:

— Ты не похож на остальных. На сей раз Ганс не ответил.

Тереза без удовольствия допила из бокала вино, взяла Ганса под руку и сказала: