Ирина Левченко - Бессмертие

Хотелось бы мне задать этим господам-генералам «холодной войны» тот вопрос, что задала гауптману умирающая Вера: —А как у вас с совестью перед лицом мира, господа?

Да, вот еще одно. Тогда же в Секешфехерваре вечером наши комсомольцы-разведчики написали письмо в газету. В нем было много хороших слов о любви к Родине, о мужестве, долге человека и солдата. Кончалось письмо так: «Мы воюем за мир и счастье на земле, чтобы никогда не было войны. Чтобы люди знали только любовь друг к другу, чтобы сбывались их надежды на счастье, чтобы никто не мог нарушить светлой веры человека в торжество мира на земле!»

Я тоже подписал это письмо. Скажите, есть ли на свете хоть один честный человек, который и сегодня отказался бы его подписать?!

Жаркий летний день тысяча девятьсот сорок четвертого года. Поля, рожь, неширокая, ленивая речка с пологими берегами. Выкупаться бы в ней, прохладной, прозрачной. Не беда, что на самом глубоком месте воды едва по грудь. Даже хорошо, что неглубоко: можно перейти на противоположный берег, а там деревушка с садочками у каждой хаты…

Но все это осталось в далекой мирной жизни, а сейчас речка называется рубежом обороны противника и ее надо не переходить, а форсировать. И деревушка официально зовется населенным пунктом, и каждый садочек, каждую хату еще надо отбить у врага.

Танк гвардии лейтенанта Быстренина первым преодолел реку и выбрался на берег. Он был ясно виден врагу, и немцы не замедлили открыть по нему огонь.

— Мичурин, держись правее, к дому, в сад! — крикнул Быстренин.

Танк, легко проломив невысокий штакетник, смял тоненькую яблоньку и застыл среди деревьев.

— Эх, ты… Какой садик попортил. Еще Мичуриным зовешься, — пробормотал стрелок-радист Тарасов.

— Ты что, Миша? — не понял Мичурин.

— Ничего, так…

— Отставить разговоры, смотреть цель.

Чего-чего, а целей сколько угодно. Вот из-за домов соседней улицы стреляют орудия. Судя по вспышкам — не меньше батареи. А вон из кустов крыжовника нет-нет да вылетит стайка трассирующих пуль — там наверняка пулеметчик. И под вишнями тоже пулемет. Огонь все ведут по реке, по переправе. Там, забуксовав на илистом дне, застряли остальные танки роты. А пехота? Куда ей без танков, чуть выбралась на берег и залегла. Вражеские пулеметы головы поднять не дают, очень уж точно пристреляли зону между берегом и деревней.

В общем, целей хоть отбавляй, и позиция у танка удобная, и сектор обстрела хороший, и маскировка приличная, и немцы вроде бы про танк забыли, а может, просто решили — не уйдет, потом и с ним расправятся, а сейчас вон сколько русских танков-то в реке сидят.

— Надо помочь переправе, — сказал Быстренин. — Мы можем кое-что сделать.

— Даже много, — откликнулся Мичурин.

Стрелок-радист и башнер промолчали. — Чего тут рассуждать, и так ясно. Но командиру показалось недостаточным.

— Постоим за землю русскую, как говорили в старину богатыри, — молодость, она любит порой говорить с пафосом.

— За украинскую, — поправил Мичурин.

— За советскую, за родную, — на этот раз тихо, проникновенно сказал командир и, не меняя тона, таким же тихим, ровным голосом приказал:

— Осколочным без колпачка, заряжай. Огонь…

Первые снаряды Быстренина легли точно в том палисаднике, из которого вела огонь вражеская батарея. Длинные пулеметные очереди пробежали по кустам крыжовника.

— Так их, — воскликнул Быстренин. — А ну еще?

Но немцы уже поняли свою оплошность — русский танк, оказывается, не собирался просто отстаиваться в садочке. Вокруг танка один за другим стали рваться снаряды. По броне застучали осколки.

— Вот, гады, огрызаются, — выругался Мичурин.

— А ты думал обрадуются: привет от нас получили, с поклоном, — откликнулся Тарасов.

— Мичурин, выходи из-под обстрела. Сдай назад. Там сарайчик. Ничего, он на вид хлипкий — проломишь. И задами, задами заходи за хату слева, там тоже деревья, — скороговоркой приказал гвардии лейтенант.

Хорошо говорить — сдай назад, да еще через какой-то, невидный никому сарайчик. Но руки опытного механика-водителя работали быстро, пожалуй, даже быстрее, чем мозг. Танк качнулся, уперся во что-то — наверное опять яблоня. Мише Тарасову на мгновение показалось, что он услышал, как застонало, повалившись под гусеницы, танка, дерево, почувствовал, как, спружинив, отталкивалось оно крепкими ветвями от земли, от танка, от смерти, и танкист ясно представил, как прижалось оно прохладными свежими листьями к теплой, пропыленной траве.

Отец был садоводом, и Миша с детства привык видеть в садовых деревьях своих друзей, едва ли не младших братьев, которым нужен уход, забота; ласка.

Вражеский снаряд разорвался где-то совсем около танка. Миша стиснул зубы:

— Нашел время яблони жалеть. Там, у реки, товарищи, может, погибают. Нет, не стать тебе бывалым солдатом, Михаил Тарасов. Садовод ты в душе — садовод и есть. Тут бой, а ты — яблоньку пожалел, — посетовал Миша.

— Так за яблоньки и бой, — успокоил какой-то внутренний голос. — Послужи и смертью своей, кудрявая, послужи людям, тем, кто сейчас на переправе, и своим товаркам, что будут цвести после тебя, после войны…

Резкий толчок, танк врезался в сарай. Еще толчок…

А вдруг сарай не такой уж хлипкий?

Еще толчок, танк взревел, по броне что-то громыхнуло, и машина вырвалась на свободу. Еще несколько резких поворотов, и танк снова под прикрытием деревьев — теперь по другую сторону дома. Сектор обстрела с новой позиции еще лучше. Теперь можно контролировать всю деревенскую улицу.

— Огонь! — повеселевшим голосом командует Быстренин.

Но после нескольких снарядов немцы снова засекли местонахождение танка. И снова на советский танк посыпались снаряды. Теперь их было значительно больше: враг вел огонь по танку не отдельными орудиями, а несколькими батареями.

— Это хорошо, что по нас бьют. Переправе меньше достанется, — крикнул Быстренин.

— Хорошо, да не очень. Что они там копаются? — как всегда откликнулся Мичурин. Он механик-водитель, так сказать, второе лицо в экипаже после командира, и ему дозволялись некоторые вольности.

Быстренин не успел ответить, танк качнулся от близкого, сильного взрыва.

— Ах, черт!.. — Тяжелые пошли! — выругался Мичурин и, быстро включив скорость, резко нажал на педаль акселератора. Машина рванулась назад.

— Стой! Куда? — воскликнул Быстренин.

— Еще один маневрик. Нащупали тяжелыми.

— Стой, говорят тебе! Это не артиллерия, это танк. Вперед!

Машина замерла. По деревенской улице, взметая пыль, действительно шел угловатый, громыхающий «тигр». Шел открыто, не торопясь, поворачивая хоботом-пушкой. Немецкие танкисты чувствовали себя в безопасности за толстой броней.