Александр Андреев - Очень хочется жить. Рассудите нас, люди

— Да оглянитесь на Каретина и Растворова! Попробуйте жить так, как они, — и жизнь остановится на месте. Она превратится в стоячее болото, покрытое зеленой заразой. Не продохнуть!

Ребята примолкли, переглядываясь. Грозная взволнованность Петра, его убежденность покоряли.

— Но ты, Трифон, или ты, Алеша, — продолжал Скворцов, покачивая седой головой, — вы просто не смогли бы так жить, даже если бы вам предоставили такую возможность. И вы поедете в Сибирь. И будете жить в бараке, и будете вот так же, возмущаясь непорядками, нерадивостью бесталанных руководителей, рыть землю, класть кирпичи, возводить здания. На смерть пошлют — и на смерть пойдете. Они не пойдут, а вы пойдете! Жизнь не может останавливаться, ребята. Она должна двигаться вперед. Потому что во всех нас — другой дух, иная совесть, иное сердце.

— Григорий Антонович, миленький, правильно! — Анка вскочила и, вцепившись в плечо мужа, затрясла его. — Как хорошо вы говорите! Мы с Трифоном поедем. Хоть сейчас.

Трифон силой усадил ее на место.

— Замолчишь ты или нет?

Скворцов отыскал глазами Серегу, кивнул ему.

— И ты, Климов, поедешь.

— Не поеду! — крикнул Серега. — Ни за какие деньги!

Ребята развеселились.

— Вот за деньги-то ты и поедешь, — сказал «судья» Вася. — На деньги ты обязательно клюнешь!..

— Нет, не дождетесь! — Серега, демонстрируя свой протест, выбежал из красного уголка, но вскоре вернулся, — должно быть, испугался, оторвавшись от нас всех.

«Поедешь, — подумал я, поглядев на него. — И я поеду. Поеду туда, куда пошлют. — Я полностью соглашался со Скворцовым. — И на смерть пойду, если так встанет вопрос. На смерть во имя жизни. Нет ничего отвратительнее жизни для одного себя…»

— Я долго думал перед тем, как прийти на это наше совещание. — Волнение перехватило горло, и голос мой прерывался. — Нам надо расти, ребята. А строительство на Енисее даст нам для нашего роста, ну, просто невозможные возможности, если можно так выразиться! Новые условия жизни и работы, новые методы, новая техника и новые люди. Я еду, ребята. — Запнулся, как от внезапной боли, подумал: «Прощай, Женя…»

Я замолчал и некоторое время еще стоял у стола. Анка всплеснула ладошками.

— Алеша, миленький, как хорошо ты сказал!

Я обернулся к Дронову.

— Извини меня. Валя, — проговорил я. — Нагрубил тебе… Прости мою излишнюю горячность.

Дронов встал и пожал мне руку.

— Ну, чего там — сказал он, краснея. — Наверно, ты был прав. Свои люди. Учтем, разберемся…

Скворцов, потирая ладони, улыбался, — должно быть, все, что здесь происходило, ему чрезвычайно нравилось.

— Я был уверен, ребята, что вы примете такое решение, — сказал он. — Я в это верил и верю.

— Хорошо вам верить! — крикнул Трифон с насмешкой. — Ваша жизнь от этого не изменится.

— В ваши годы, Трифон, — ответил Скворцов, — мы шли в такие места, где было намного пострашнее. И многие оттуда не возвращались. Мы не оглядывались на каретиных и растворовых. А они и тогда были. Они на наших глазах уезжали в Алма-Ату, в Ташкент.

— Дай-на мне слово сказать, Петя, — попросила тетя Даша.

Она молча сидела в уголке, рядом с телевизором, и сейчас придвинулась к столу. Она обвела стены и потолок печальным взглядом. Бугристые щеки ее обмякли.

— С виду этот красный уголок, ребятишки, серый, неприглядный. Старый, весь в трещинах, как в морщинах. Плакаты и лозунги пожелтели — висят от праздника до праздника. Но если взглянуть на него с другой стороны, ну изнутри, что ли, из глубины, то он, ребята, и в самом деле красный. Стены его слышали столько споров, речей, и плача, и песен!.. Потому что стоит он на главной, на жизненной дороге. Живая жизнь тут шла. Отсюда уходили когда-то — давно это было — на Магнитку. Те комсомольцы теперь, уж наверно, седые старики… Отсюда, после горячих речей, уходили на фронт, защищать от немцев Москву, — сама провожала. И на целину шли, и в шахты. И поодиночке отправляла, и группами.

И видала краснобаев; ты иди, мол, штурмуй крепости, потому что, дескать, нет таких крепостей, которых комсомольцы не могли бы взять, а я останусь, я тут незаменимый. И дезертиров видала, и трусишек разных. Ну, и настоящих ребят видала. Настоящих больше. Настоящих очень, очень много… Кому, как не вам, ехать, ребятишки? Чего вам терять, чего бояться? Жиров не наели, имущества не накопили. Душа расцветает только на большом деле. На честном.

Трифон завозился на стуле. Анка зашептала что-то ему на ухо. Он рассерженно фыркнул и отстранил ее плечом.

— Погоди ты! Пусть бригадир скажет свое слово.

Ожидающие, настороженные взгляды остановились на Петре: за ним последнее слово.

— Мы поедем, ребята, — сказал он.

Встревоженный, изумленный вздох вырвался у кого-то, словно увидел человек перед собой угрюмые, темные сибирские места, услышал рев бурных таежных рек.

— Предупреждаю, — разъяснил Петр отчетливо, — принуждения не будет. У каждого из нас есть свои интересы, своя жизнь, и у каждого есть время подумать, чтобы в последнюю минуту не бить отбой.

После той беседы бригада как-то зашаталась, точно строй солдат, вдруг пошедший не в ногу. Окончательное согласие дали восемнадцать человек. Шесть человек отказались. Шестеро еще колебались.

Общежитие казалось нам чужим, угрюмым. Мы доживали в нем последние дни. Скорее бы вырваться на простор!..

Ребят изумляла выдержка Петра. Все свои невзгоды, надежды, боли он как будто упрятал глубоко внутрь, подальше от взоров других. На поверхности, на виду— оживленность, шутки, веселое внимание. Еще ярче била в глаза белизна рубашки, белизна зубов. Мы знали, он терял здесь все: вечерний институт, первое место в списке на получение квартиры. Здесь оставалась Елена. Взамен всего этого — дорога в неизвестность, где все чуждое и неизведанное, где можно найти все или ничего.

Елена пришла через несколько дней после собрания под вечер. Она сняла пальто и повесила на гвоздь в косяке. Нарядно одетая — яркая, колоколом, юбка, голубая вязаная кофта, высокие каблучки, — она выглядела «возмутительно красивой», как определил бы Скворцов. Улыбаясь, она смотрела на Петра молча и преданно, как бы спрашивая: «Ну как, хороша я?»

— Ты уходишь? — спросила Елена.

— Да. Я пропустил много лекций.

Елена понурила голову, упали, наползая на щеку, волосы.

— Опять я одна…

— Привыкай, Лена.

— Не хочу привыкать! — почти выкрикнула она сквозь слезы. — Хоть последние дни провести вместе. Не уходи! Слышишь? Алеша, скажи ему, чтобы он остался.

Я с сомнением пожал плечами.

— Бесполезно. Раз решил, то уйдет. Такой уж у него характер.

— Ужасный характер, — отметила Елена сердито. — Впрочем, лучше такой, чем никакой. — Она опустилась на койку и понурилась. — Какая тоска, ребята!..