Александр Андреев - Очень хочется жить. Рассудите нас, люди

Папа развеселился.

— Слушай, Женя, да он молодчина, Алешка твой! Настоящий парень. Тебе просто повезло! С таким не пропадешь. А ты нос повесила. Как мы начинали жить? Спроси у матери. Солдатский паек надвое делили. Постоянного угла не знали. Она тоже училась. И не жаловалась, к родителям за поддержкой не бегала. Алеша все сам для себя хочет создать. И ты помоги ему в этом… — Папа погладил мне щеку. — Я понимаю, в каком затруднительном положении ты очутилась. Я поеду к нему. Не для того, чтобы привезти его сюда жить. Я хочу привезти тебя к нему, помирить вас. Навсегда.

Назавтра папа повез меня в общежитие к Алеше. Как мы встретимся после такого длительного перерыва, после моей глубокой вины, что произойдет после этой встречи, я точно не знала. Но меня мучила настоятельная потребность высказаться, вычерпать и выгрести из души все, что накопилось в ней хорошего и скверного за все это время, чтобы легче было жить, дышать. И я твердо знала, что мне смертельно- необходимо видеть Алешу, Папа сидел рядом и держал мою руку в своей, поглядывал на меня, улыбаясь.

— Что примолкла? Опасаешься, наверно, что не примет он тебя? Гордый ведь… Примет. Вот за это я ручаюсь. Еще как обрадуется!..

Когда я вышла из машины и приблизилась к общежитию, то у меня вдруг перехватило дыхание, колени подогнулись, и я села прямо на кучу серого снега.

Общежитие наше было разгромлено, крыша рухнула, всюду запустение и прах. Я тут же вспомнила, как Алеша не раз говорил мне; «Когда будет сметен с лица земли последний барак, то будут торжественно греметь оркестры!..» Ничего этого не было. Просто два экскаватора не спеша растаскивали барак в разные стороны, и машины увозили на свалку гнилой тес, стропила и клочья толя. Значит, это еще не последний на земле барак, если не играли оркестры.

Вот экскаватор прополз вдоль барака и, добравшись до середины, приостановился, развернулся как раз перед нашим окошком. Стекла его я когда-то промывала теплой водой и в оттаявшие у переплетов полоски смотрела на улицу, на лунные тени на снегу. Зубастый ковш приподнялся и, выдавив раму, стукнулся о верхний косяк. Он встряхнул его, выдрал вместе со стеной и швырнул наземь. Мне показалось, что этот зубастый ковш поддел и выхватил из груди мое сердце. Оно застучало больно-больно… Мне было до слез жаль этот старый, трухлявый барак, где было свито мое первое семейное гнездо…

Из-за угла вывернулась и, осторожно перешагивая через наваленные кучами обломки, прошла к дорожке пожилая грузная женщина. Пальто ее было расстегнуто и платок сполз на затылок, открыв жиденькие седые волосы. Это была тетя Даша. Я ее узнала издали.

— Женечка! — Она подошла ко мне, прижимая к груди будильник. — Вот, нашла. Должно быть, Илюха Дурасов забыл. Старенькие, а ходят, стучат… Проститься пришла. Женя? — Я молча кивнула. Тетя Даша оглянулась на барак. — Я вот тоже почти каждый день прихожу. Комнату получила в новом доме, неподалеку отсюда, большую, светлую, с балконом. Прямо рай! А привыкнуть к ней не могу, тянет сюда — и все тут. Вот и заглядываю. Скоро уж ничего не останется. Сметут. Дом новый вырастет… Вся жизнь прошла здесь, ее не забыть.

— Мне тоже не забыть, — сказала я тихо. — Тетя Даша, а ребят куда расселили? Алеша где?

— Ребят не найдешь здесь. Женя, — проговорила она с грустью. — Пять дней прошло уж, как распрощалась с ними. В Сибирь они поехали, на стройку. Провожала их на вокзале, рукой помахала. Ничего, веселые были, песни пели. Куда бы ни уезжали они, молодые, все с песнями, с шуткой. Тан уж заведено… А вещи твои у меня. И стиральная машина, которую Алеша купил в тот день, когда ты ушла, у меня. Можешь забрать.

Я заплакала. Слезы хлынули внезапно, обильные, горячие. Я плакала со всхлипыванием, хотела остановиться, но ничего не могла с собой поделать. Глядя на меня, тетя Даша тоже заплакала. Мы сидели на сером снегу и плакали, две женщины — старая и молодая, каждая о своем. Во мне что-то оборвалось. «Вот и все кончено, — подумала я. — Вот и конец всему. Доигралась!..»

Никогда еще я не чувствовала себя такой одинокой и покинутой, как сейчас.

Подошел папа, тихонько погладил меня по волосам, по щеке.

— Все будет хорошо, дочка. Положись на меня.

— Спасибо, папа, — прошептала я.

— Ты только руки не опускай. Поедем-ка домой.

— Посижу еще немного. Можно?

— Посиди. Я подожду.

Я просидела тут долго, следила, как растаскивали по частям первое пристанище нашей любви, чтобы воздвигнуть на этом месте новое здание, радостно сверкающее облицовкой и широкими стеклами окон на все четыре стороны света.