Николай Личак - Так совершается подвиг

Погруженный в раздумье, я не заметил, как кто-то подошел и остановился рядом. Только услышав осторожное покашливание, я обернулся. Передо мной стоял худощавый высокий майор, в ремне с портупеей, надетом поверх наглухо застегнутой шинели. Мы отдали друг другу честь и некоторое время молча, выжидающе поглядывали друг на друга. Потом майор снова приложил руку к козырьку и вежливо осведомился:

— Простите, товарищ подполковник! Не приходилось ли вам бывать здесь во время войны? Я вижу…

Услышав утвердительный ответ, он обрадовался, на его скуластом, обветренном лице отразился живой интерес, серые, чуть навыкате глаза заблестели. Когда же выяснилось, что мы служили в соседних полках, он радостно потер руки и предложил пройтись на «передовую». Продолжая вдруг завязавшийся разговор о «делах давно минувших дней», мы спустились с пригорка и очутились на берегу ручья. Мелкий, но довольно широкий, он неторопливо катил свои воды в сторону залива. Мы перешли через ручей по узкому деревянному мостику и, миновав заросли кустарника, очутились на обширной поляне. Майор остановился.

— Вот здесь, если помните, — сказал он, — в декабре тысяча девятьсот сорок второго года был захвачен «язык». Он сообщил командованию очень важные сведения о подготовке наступления, которое в значительной степени благодаря этому и было сорвано. Тогда много говорили о сержанте Мирошниченко…

Мирошниченко… Да, кажется, я тоже что-то слышал о нем. Но так как подробности мне были неизвестны, я попросил моего знакомого рассказать о Мирошниченко.

— Что ж, пожалуйста, — согласился майор и посмотрел на часы. — Время еще есть. Я, видите ли, поджидаю здесь свою роту, сегодня у нас экскурсия по местам боев, — пояснил он.

Ночь выдалась темная, безлунная и тихая. Только от выпавшего снега, искрясь, поднимался легкий, призрачный отблеск да изредка ярко вспыхивали осветительные ракеты, озаряя на короткое время изломы траншей, путаницу проволочных заграждений, подбитые танки и орудия, изуродованные огнем, присыпанные сверху снегом строения, — унылый и однообразный пейзаж войны.

От окопов боевого охранения осторожно отделились две фигуры в белых маскировочных костюмах и бесшумно, словно тени, двинулись в сторону противника. Впереди — сержант Мирошниченко, плотный широкоплечий украинец лет сорока, с добродушным лицом, черными, как «тихая украинская ночь», глазами и густыми, по-запорожски свисающими усами.

За ним вразвалку — красноармеец Поляков, высокий, сухощавый, но широкой кости, орловец.

Шли молча. Только временами, когда с треском вылетала откуда-то спереди вражеская ракета, Мирошниченко приглушенным, точно осипшим голосом, однотонно произносил: «Лягай!» — и оба они падали навзничь, плотно вжимаясь в мягкий, податливый снег. В такие моменты отчетливо слышно было, как, встрепенувшись, колотится собственное сердце.

Трижды за последнюю неделю Мирошниченко и Поляков ходили за «языком» и трижды возвращались ни с чем: немцы, очевидно, что-то замышляли и поэтому были осторожны. «Языка» требовала дивизия, о ходе поисков часто справлялись из штаба армии — все заметно нервничали, и командир полка, в четвертый раз отправляя Мирошниченко на трудное и опасное дело, сказал:

— Пленного обязательно нужно взять! О-бя-за-тель-но! Ясно?

Мирошниченко молчал. Ему все было ясно, хотя он и знал, что успех будет зависеть от многих обстоятельств, которые трудно предвидеть заранее.

Из-за стола встал, пригибая голову, чтобы не удариться о низкий потолок, комиссар. Окинув внимательным, теплым взглядом немолодого разведчика, он медленно подошел к нему почти вплотную и, положив руки на плечи, посмотрел прямо в глаза.

— Вы коммунист, Мирошниченко! Так вот. Это не только приказ командира — это и задание партии. Фашисты готовят наступление. Мы должны знать — где, когда, какими силами? Вспомните о жителях города! Какие испытания выпали на их долю: голод и холод, артиллерийские обстрелы и бомбежки…

Голос комиссара прозвучал совсем тихо, но, услышав его, сержант вздрогнул.

— Ну, а теперь…

Знал Мирошниченко, что нужно делать теперь. Много раз ходил он в разведку, много раз бывал на волоске от гибели. Привык к опасностям, научился сковывать свою волю разумом, подчинять ему каждый нерв и каждый мускул, трезво оценивать обстановку и быстро принимать правильное решение, находить выход из любого, казалось бы, безнадежного положения. Но никак не мог привыкнуть сержант к этому тихому голосу комиссара, каждый раз перед выходом в разведку напоминавшему о том, что считал он самым тяжелым и неприятным…

Вот и сейчас руки Мирошниченко медленно, очень медленно тянутся к ватнику, расстегивают пуговицы. Достав тщательно обернутый в целлофан партийный билет, он с минуту рассматривает его и, глубоко вздохнув, подает комиссару.

— Ну вот, Иван Степанович, — говорит комиссар, — помни, хоть и нет у тебя с собой партийного билета, но остаешься ты коммунистом! Действуй так, чтобы оправдать доверие партии, командования… Идешь опять с Поляковым?

— С ним, — односложно отвечает Мирошниченко.

Комиссар одобрительно кивает головой, зная о давней дружбе и сработанности разведчиков. Затем командир и комиссар жмут Мирошниченко руку и желают удачи.

…Накануне выхода на задание целый день пролежали они с Поляковым на «ничейной» земле и только к вечеру выследили наконец автоматчика, выдвигавшегося на ночь вперед за свои траншеи. И вот сейчас, распластавшись на снегу и бережно прикрывая ладонью дуло автомата, чтобы не набился снег, Мирошниченко внимательно смотрел: не вспыхнет ли ракета со знакомого места? Вышел ли сегодня гитлеровец на свой пост? Но ничего не было видно. Тогда он подавал команду, и они, осторожно ступая, продвигались дальше, по берегу широкого, замерзшего ручья.

Шли долго. Нейтральная полоса — еще недавно труднопроходимое болото, скованное теперь морозом, — протянулась на восемьсот с лишним метров. Но вот справа по ходу ручья показался мелкий кустарник, а за ним и должен быть автоматчик, всего в сотне метров от своих основных траншей.

Мирошниченко с минуту стоял неподвижно, потом свернул вправо, и они, низко пригибаясь, пошли через кустарник. На опушке снова долго лежали прислушиваясь. Невидимый в густом ночном мраке окоп безмолвствовал. Пальцы на руках и ногах начинало пощипывать. Тогда Мирошниченко сказал:

— Там вин чи ни, а ты, Поляков, обходь справа, а я навпрямки. И як пидийдешь, хватай и гукай до мене.

Разведчики разделились и поползли вперед. Мирошниченко наблюдал некоторое время за Поляковым, проверяя направление, в котором тот двигался. Но вскоре ночная темень поглотила Полякова. Сержант полз, затаив дыхание, не отрывая глаз от окопа, уже смутно, еле заметным бугорком вырисовывавшегося впереди. В голове его стучало, нервы, не выдерживавшие тишины, напряглись до предела.