Николай Личак - Так совершается подвиг

Вдруг где-то справа едва слышно треснула надломившаяся ветка. Из окопа, который был теперь совсем близко, бухнул выстрел. Высоко вверх взвилась ракета и, оставляя за собой быстро гаснущий след, разорвалась, ярко, до боли в глазах, осветив все вокруг. Сержант ткнулся головой прямо перед собой и, не замечая, как мокнет и стынет от тающего снега лицо, замер. Потухающая ракета, бессильно брызгая мелкими искорками, упала рядом и, зашипев, погасла.

«Невже обнаружив?» — с горечью и страхом подумал Мирошниченко, и, будто в подтверждение его мыслей, из окопа полоснул, захлебываясь длинной очередью, автомат; пули почти над головой с присвистом и сухим пощелкиванием стали сшибать промерзшие ветки кустарника.

— Обнаружив! Все пропало! — решил Мирошниченко, упирая в плечо приклад автомата, готовясь открыть ответный огонь. Но стрельба оборвалась так же внезапно, как и началась. Из окопа донесся ошалелый крик насмерть перепуганного автоматчика, короткое, с сердцем, русское ругательство, глухой удар по чему-то мягкому, одновременно с кряканьем, и… снова все смолкло.

Сержант вскочил и бросился вперед, к окопу, из которого выбирался Поляков, тяжело волоча за собой оглушенного прикладом дюжего ефрейтора.

— Иван Степанович, есть! — возбужденно с придыханием проговорил он и, отдуваясь, добавил: — Ну и тяжел же, черт!

Шума опасаться теперь было нечего, С вражеской стороны часто забил миномет. То и дело чертили небо ракеты. Дробно, точно град по железной крыше, заколотил крупнокалиберный пулемет.

Мирошниченко и Поляков шли быстро, почти бежали, насколько это позволял глубокий, почти по колено снег и пленный, которого тащил Поляков. И вот, когда они уже выходили из кустарника, раздался негромкий, словно из-под земли, взрыв.

— Мина! — определил Поляков по знакомому глухому звуку и остановился, испуганно глядя, как Мирошниченко медленно и грузно падает на снег. Бросив все еще не пришедшего в себя фашиста, Поляков подбежал к сержанту, лег рядом.

Мирошниченко лежал на боку, загребал снег, подносил горстями ко рту и жадно глотал. Правая нога его, без валенка, с оторванной ступней, судорожно подергивалась. На снегу чернело, дымясь, бесформенное пятно. Как чернила на промокательной бумаге, оно быстро расплывалось по снегу, все увеличиваясь в размерах. Мирошниченко смотрел на изуродованную, кровоточащую ногу и, сжав зубы, молчал. Быстро нащупав в кармане индивидуальный пакет и разорвав оболочку, Поляков свернул жгут. Руки его заметно дрожали. Он часто повторял:

— Ничего, Иван Степанович, потерпи немножко. Сейчас перевяжу, и все. Перевяжу… и все… — Он сам не знал, зачем говорит эти почти бессмысленные слова. Очевидно, чтобы успокоить себя, так как, торопясь, он никак не мог справиться со жгутом.

Мирошниченко вдруг, оттолкнувшись обеими руками от земли, сел и, стараясь не смотреть на обезображенную ногу, стал помогать Полякову.

Со стороны траншеи послышались крики. Оттуда один за другим выскакивали фашисты и короткими перебежками, хотя никто и не стрелял по ним, приближались к кустарнику. Луна скрылась. Снова стало темно. Поляков крепким узлом завязал жгут.

— Сам-то до кустов доползешь? А я в один миг… прикончу этого…

Тогда сержант повернулся к Полякову и твердо незнакомым голосом сказал:

— Немца волоки в штаб! Немедленно!

Поляков не сразу понял, чего хочет Мирошниченко.

А когда понял, то все в нем возмутилось против такого решения.

— Никуда я его не поволоку, — не глядя на сержанта, сказал Поляков и решительно направился к темневшей на снегу фигуре незадачливого гитлеровца.

— Стой! — гаркнул Мирошниченко во всю силу своих легких и длинно выругался. Рванув к себе автомат, он угрожающе щелкнул предохранителем.

— Что ты, что ты, Иван Степанович! — изумленно зачастил Поляков, оборачиваясь и неуклюже размахивая длинными руками.

— Давай гранаты! — властно оборвал его Мирошниченко. — И к своим. «Языка» чтоб в аккурате… — и, видя, что Поляков все еще не двигается с места, закричал: — Иди-и! Да иди же ты!

Он слышал, как затрещали ветки, и только, когда Поляков скрылся в кустарнике, тяжело вздохнул.

В глазах на мгновение померкло. Потом в густой синей мгле Мирошниченко отчетливо разглядел редкую цепочку вражеских солдат. Она была уже близко, фланги ее загибались.

«Окружают», — догадался сержант, торопливо поставил все четыре гранаты на боевой взвод и аккуратно разложил справа от себя на снегу. Затем выложил ракетницу, взял автомат, деловито пошевелил локтями, удобнее подминая снег для упора, тщательно прицелился и нажал на спуск. Выстрелы прозвучали неестественно громко, звуки их, взбудоражив тишину, унеслись куда-то в сторону моря и еще долго раскатистым эхом замирали вдали. Мирошниченко стрелял скупыми, меткими очередями, и ему казалось, что он видел, как вздрагивает от выстрелов воздух.

Сначала гитлеровцы не отвечали на огонь. «Живым хотят взять», — догадался Мирошниченко. Но когда в цепи стали падать убитые и раненые, со стороны фашистов тоже заработали автоматы. Сержант сильнее вдавил голову в плечи и сменил диск. Дешево он свою жизнь не отдаст! Не-ет! «Только бы дотащил Поляков добычу», — думал он.

Фашисты подходили все ближе. Вот четко вырисовались их темные силуэты на фоне искрящегося снега, вот они приближаются осторожным, неверным шагом, путаясь в длинных полах шинелей, доносятся слова команды на чужом, непонятном языке, вот уже скоро подымутся они для последнего, решительного броска, и тогда… тогда всему конец… На мгновенье Мирошниченко охватило отчаяние. Овладев собой, сержант сжал зубы так, что под кожей на скулах вздулись желваки, и, сдерживая дыхание, длинной очередью повел слева направо.

— Брешешь! Живым не возьмете! Не возь-ме-е-те! — громко, заглушая голосом боль и тоску, закричал Мирошниченко, а автомат стучал и дергался, как в ознобе, послушно выплевывая разящий свинец, властно вжимая врагов в снег, и внезапно смолк. Осечка? Сержант торопливо взвел затвор и, прицелившись, нажал на спуск. Затвор клацнул, но выстрела не последовало. Отбросив бесполезное оружие в сторону, он схватил гранату. Гитлеровцы еще лежали выжидая. Но вот один из них поднял голову, осмотрелся и, картавя, стал выкрикивать что-то сердитым, простуженным голосом. Одна за другой в цепи начали подниматься фигуры, и одна за другой навстречу им полетели гранаты Мирошниченко. Вот двое солдат бегут на него совсем близко, звонко скрипит снег под их ногами, слышно тяжелое, частое дыхание. Сержант с силой бросает гранату и, не чувствуя боли в плече, хватает другую. Взрыв. Взметнулось сверкающее снежное облачко — и гитлеровцы падают.

Последняя граната… Мирошниченко переложил ее в левую руку, взял в правую ракетницу и, вытянув руку вверх, выстрелил. Высоко над головой ярко брызнул красным светом сигнал вызова огня. Потом стал на колени, поднял гранату вверх и сильно встряхнул.