Юрий Герман - Далеко на севере. Студеное море. Аттестат

В каюте у Ладынина сидел Ивашкин, читал у стола книжку рассказов Зощенко и улыбался, Здороваясь с Ладыниным за руку, сказал:

— Я к тебе пришел, думал, может, мне письмо от жинки прихватил. Давно что-то не пишет. Не заходил к ней? — Ладынин молчал. Сердце его тяжело билось в груди, — Тужурка у тебя совсем намокла, — продолжая улыбаться, сказал Ивашкин. — Дождь, что ли, там пошел?

— Да, дождик..

Оп вытер лицо, мокрое от дождя, платком и сел на свой кожаный диван, немного приготовиться к тому, что должно было сейчас произойти.

— Ну, как там они живут? — спросил Ивашкин. — У меня с аттестатом была путаница, так тут однажды в финчасти некрасиво получилось…

Продолжая улыбаться, он все же с каким-то беспокойством вглядывался Ладынину в лицо; ему не правилось, как Ладынин молчит и не смотрит па него и ничего у него но спрашивает.

— Что это ты какой? — спросил он. — Выпил, что ли?

— Выпил немного, — ответил Ладынин.

— На радостях, — сказал Ивашкин, — тебе, конечно, полагается. Мы тут все слышали про твои дела, Хорошо, Шура, очень хорошо. Как полагается. Я тебя специально хотел поздравить с этим твоим поступком, Хорошо, друг! — И он крепко сжал Ладынину ладонь, а Ладынин поднял в эту секунду глаза и сказал, не в силах больше молчать и не умея подготавливать, как полагается в таких случаях:

— Несчастье у тебя дома случилось. Большое несчастье. Потому и писем нет.

— Что ты говоришь?! — бледнея, но все еще сжимая его ладонь, сказал Ивашкин. — Что? Она? Или кто?

Круглое веселое лицо его внезапно стало совсем серым, и, когда Ладынин рассказал ему все подробности, на лбу Ивашкина вдруг выступили крупные капли пота. Оп молчал, потрясенный. Потом сел на диван — ноги не держали его.

Ладынин открыл шкафчик, достал водки, спросил:

— Выпьешь стакан? Говорят, помогает…

Ивашкин помотал головой. Глаза у него смотрели напряженно, рот он крепко сжал. Потом лег на диван, лицом к спинке, подогнул под себя ноги и замер на мгновение. Плечи его содрогнулись. Ладынин вышел из каюты и закрыл за собой дверь, В такие минуты людей надо оставлять в одиночестве. Ладынин знал, что такое война и что такое человеческое горе.

Они встретились возле каменных ступенек, на мокрой от дождя и снега дороге, сверили часы и выяснили, что минут тридцать следовало погулять: было слишком рано.

Решили пройтись по пирсу…

Настроение и у Ладынина, и у комдива, и у других командиров было приподнятое. Уже два дня они ждали этого часа и вот, наконец, почти дождались. Прогуливаясь, сейчас говорили мало, и только один Корнев все что-то рассказывал и даже показывал руками, как на него напали эти два стервятника, откуда заходил один и откуда шел другой, как одни пошел все ниже, ниже и врезался в воду.

— Последнее пике, — говорил Корнев. — Ох, интересно было. Последнее. Ну, у меня комендор Картухин — это, я вам скажу, человек. Так давать, как он дает, — редко кто может давать…

— А вы? — спросил комдив. — Разве вы не можете давать?

— Это в каким же смысла? — спросил Корнов. — Вопроса не понял, товарищ капитан третьего ранга.

— Поняли, — усмехнувшись, скатал комдив, — вы все поняли. Целиком и полностью…

На пирсе было ветрено, вода рябила, опять прошел снежный заряд, дохнул холодом, закрутил снегом, а потом сразу вышло вечернее солнце — и все вокруг заиграло, заблистало, засветилось. Неторопливо к своей базе прошла подлодка.

— Чья? — спросил Ладынин.

— Внимание! — холодным, служебным голосом сказал комдив, и командиры повернулись, отдавал честь.

По пирсу в кожаном реглане шел командующий.

Опять налетел снежный заряд, все вновь покрылось пеленою колючего, жесткого снега. В этой пелене загрохотали орудийные выстрелы.

— Послушайте концерт, — сказал из туманной снежной мглы голос диктора. — Бетховен, «Застольная».

— «Налей, налей бокалы полней», — сказал комдив. — Хорошенькая песня. Четыре выстрела. Ничего себе, разворачиваются подводничкн.

— Еще надо, чтобы признали, — сказал Корнев. — Бывает, что и не признают.

— Уже признали, — усмехнулся комдив. — У них дело ясное, летчики видели. Командующий, наверное, уже понес в коробочке, в красненькой, что полагается, там же, на пирсе, и вручит…

Знакомый голос окликнул Ладынина, он пошел на голос и в снежной пелене почти лицом к лицу столкнулся с Ивашкиным. Ивашкин в тулупчике стоял у сходней, внизу постукивал мотором тяжело груженым бот.

— Уходишь? — спросил Ладынин, не зная, что сказать, и вглядываясь в посеревшее за эти дни лицо Ивашкина.

— А чего ж, — сказал Ивашкин, — начальство отпустило. И насчет Ольги разрешение получил — она туда тоже приедет. Ничего, не испугается. Будем с ней вместе воевать. Теперь уже для нее ничего страшного быть не может, ничем ее не испугаешь теперь. Ну, стреляют, подумаешь! А так жить, что ж… Только чтобы жить — это нельзя. Верно говорю?

Они еще покурили, глядя на коричнево-черные запорошенные кое-где снегом скалы. Потом расстались, пожав руки, говоря какие-то короткие слова, вроде тех, которыми обмениваются в юности, выходя из школы: «Ну, пока!», или: «До вечера!», или: «Заходи попозже!»

— Ладынин! — крикнул где-то в снежном вихре комдив. — Куда вы пропали, пора!

Затарахтел внизу мотор, Ладынин, еще оглянувшись, пошел к своим. Комдив поджидал его, зажав папиросу крепкими белыми зубами. Остальные командиры шли где-то довольно далеко. Снег валил густо сбоку, и в то же время ярко светило солнце — шуточки Заполярья.

— Ну вот, Ладынин, — сказал комдив, — такие-то дела. Все у нас ничего, да вот Корнев, ах, Корнев. Нехорошо с ним, нехорошо…

Ладынин молчал. В приемной он повесил шинель на круглую вешалку с рогами, обдернул тужурку, растер горящее от снега лицо ладонями и сел в тень, рядом с катерниками, которые шептались и пересмеивались, как школьники. Тут же что-то лихорадочно записывал и шевелил при этом губами сухопарый интендант. Тут же шелестел газетой, порой беспокойно поглядывая кругом, солидный майор. Поодаль стоял у стен в картинно небрежной позе известный на флоте бесстрашием, лихостью и пылкостью характера командир катера-охотника. Было тихо, немного тревожно и торжественно.

Катерники все шептались и пересмеивались, и Ладынин слышал, как они произносили слово «фитиль», который, видимо, ими ожидался, но все-таки они не унывали, а продолжали посмеиваться.

Интендант, наконец, кончил записывать, спрятал свою книжку в карман, но тотчас же опять что-то вспомнил и опять вынул книжку, и опять записал, а потом сказал Ладынину:

— Так-то, гвардии старший лейтенант! Вот за вашего брата отдуваюсь. Все порт да порт! А порт что? Порт тоже человек!

Ладынин улыбнулся. Катерники опять зашептали про «фитиль» и опять начали смеяться, прикрывая рты ладонями. Корнев, сидя неподалеку от Ладынина, все покачивал ногой и часто вынимал портсигар, но не закуривал, а только щелкал портсигарной крышкой до тех пор, пока его не вызвали вместе с комдивом. Тогда он вскочил, уронил свой портсигар, поднял его, толкнув при этом солидного майора, и, причесываясь на ходу, исчез в двери того кабинета, где принимал контр-адмирал.