Людвиг Ренн - Война

— Ну, покажите, что вы здесь наблюдаете!

Часовой объяснил.

Мы пошли дальше.

— Такими должны быть все люди вашего взвода, бодрыми, с выправкой!

— Здесь правая граница моего взвода, господин старший лейтенант.

— Я собираю командиров взводов в одиннадцать у себя в блиндаже!.. До свидания!

Мы с Зенгером пошли назад.

— С ним совсем не трудно иметь дело, — засмеялся Зенгер. — Надо поживее выяснить, когда он делает обход, и ставить часовыми молодцов.

В одиннадцать часов мы — командиры взводов — собрались перед его блиндажом. Он почти два часа распространялся о различных недостатках и указывал, как их нужно исправлять.

Наконец нас отпустили.

— Как тут быть, господин лейтенант? — спросил я командира нашего первого взвода. — Это же никуда не годится — при такой системе люди вообще не будут иметь времени для сна.

— Как быть? Говорить — да, а делать по-своему! — засмеялся лейтенант. Трепте тоже рассмеялся. Но мне было не до смеха. Меня заботила судьба моих людей. Как же тут поступить? Оказывать неповиновение нельзя, но вместе с тем нужно ведь и заступаться за своих подчиненных.

Нельзя не признать, что некоторые из распоряжений Лёсберга были действительно толковыми. Но вместе с тем во всех его словах чувствовалась фальшь. Лёсберг не желал замечать, что таким способом даже там, где изменения по-настоящему необходимы — по крайней мере на мой взгляд — практически ничего нельзя было исправить, все делалось только для отвода глаз. За его спиной мы, командиры взводов, а также и командиры отделений, обманывали его везде, где только можно, и прежде всего — в те часы, когда он не появлялся. Ночью он оставался в блиндаже, так как страдал куриной слепотой.

Вероятно, он в конце концов что-то все же заметил, так как стал искать поддержки среди рядового состава. Хауффе, Хартенштейн и Зенгер были совершенно невосприимчивы к его любезным словам и разглагольствованиям. Молодой Хенель, хотя и доверчивый по природе, тоже был очень сдержан по отношению к новому ротному. Впрочем, Хенель иногда мог быть и очень груб, если его сильно задеть. В его больших светло-голубых глазах было что-то необычное, что привлекало к нему людей, — его любили и пытались защищать, когда в этом появлялась необходимость. Он совсем не был красив, но его дивные глаза покоряли всех. Не избежал их обаяния и Лёсберг, который вскоре произвел Хенеля в ефрейторы, а еще некоторое время спустя — в унтер-офицеры. Хенель очень был этому рад, но не выражал ни малейшей признательности Лёсбергу, чего тот никак не мог взять в толк.

Но не все оказались столь же неподкупны. Тем, кто пришелся Лёсбергу по нраву, он имел обыкновение доставать новые мундиры, и большинство этих людей верило его разглагольствованиям. Но среди его любимцев не было ни одного по-настоящему дельного человека.

Обычно Лёсберг спал очень мало и с шести утра и при том нередко до полуночи — был занят делами. Он проводил беседы: ему нравилось слушать себя; он просто упивался собой, своей организаторской деятельностью; он писал пространные донесения своим начальникам и обсуждал их для вида со своими посыльными или с кем-нибудь еще, кто был под рукой, желая показать, как это у него все здорово получается; он составлял планы обучения — словом, проявлял старание во всем.

Я наблюдал за этим без восторга, удивляясь про себя, как это можно из одного только холодного честолюбия так невероятно много работать.

Наступила зима.

Пастора Шлехте у нас уже не было. Вместо него появился молодой сверхштатный пастор. Он был младшим фельдфебелем при нашем полку и проповеди читал в военной форме. Он не мучил нас вопросом о том, почему господь допустил войну, а очень доступно и живо рассказывал нам из Библии. И достигал тем самым своей цели, так как не раз потом его слова продолжали обсуждать в бараке.

Но этот младший фельдфебель получил тяжелое ранение, и вместо него появился новый, ни разу до того не бывавший на фронте. Это был весьма странный человек.

— Кайзеру не следовало бы начинать войну, — сказал он в одной из своих проповедей. И почти тут же вслед: — Кайзер не начинал войны.

Проповеди этого человека не раздражали меня; мне было интересно пытаться установить, каким, собственно, путем пришел он к своим умозаключениям. Однажды он сказал:

— Для вас это радость — умереть за короля и отечество!

Неужто он ничего не знал о нашем отношении к войне? Или он считал войну каким-то добрым делом? Для чего обнажал он с кафедры самое уязвимое место войны?

В тот день после этой проповеди незнакомый мне офицер пытался объяснить на свой лад, почему мы ведем войну и зачем нам понадобилась Бельгия. «Что? Нам нужно удержать эту проклятую Бельгию? Из-за какого-то там внешнего превосходства мы должны ссориться с этим народом? Наше командование думает, верно, что война придется нам больше по вкусу, если оно взвалит нам на плечи свои заботы?»

Я задумался. Что такое в конце концов отечество? Ничто? Устаревшее понятие? Но должно же оно что-то значить! Может быть, я тоже люблю его.

Поговаривали, что в марте у нас начнется большое наступление. Должен признать: Лёсберг хорошо обучил роту. Возможно, она действительно стала лучшей в полку. Если вспомнить, что мы представляли собой при выступлении в 1914 году, то теперь наша рота, несомненно, была подготовлена лучше.

Неожиданно пришло известие: старший лейтенант снова возвращается в штаб. Все-таки ему удалось пролезть. Собственно, для этого он и брал отпуск. Но перед своим уходом он хотел провести крупную операцию по захвату пленных. После этого полк будет снят с передовой для подготовки к наступлению.

Лёсберг приказал, пользуясь фотоснимками с воздуха, построить позади лесного лагеря сооружение для учебно-тактической тренировки, которое имитировало бы неприятельские окопы. Здесь должны были пройти тренировку подобранные команды.

Ко мне пришел Хауффе:

— Я в этом деле не участвую.

Меня это удивило. Он был лучшим командиром дозора в роте.

— Что это значит?

— Старший лейтенант показал мне планы операции, после чего я сказал ему, что не верю в успех этого дела — слишком уж много участников. — Он рассмеялся.

— Тебе известно, кто еще будет участвовать?

— Командиром он взял лейтенанта Линднера. Кроме того участвуют ударные команды Хенеля и Зенгера и еще несколько из других взводов. Должны быть еще саперы, чтобы взорвать французские проволочные заграждения, и тьма-тьмущая артиллерии, минометов и пулеметов.

«Значит, я не участвую», — подумал я холодно.

Наступил вечер проведения поиска дозора. Взмыла сигнальная ракета, и начался обстрел. «Грубая ошибка, — подумал я, — вызывать огонь сигнальной ракетой с того места, где поведется атака. Сообразительный противник сразу все поймет».