Людвиг Ренн - Война

Шаги в траншее — несколько человек. О чем-то переругиваются. По голосам их — трое, но может оказаться и больше. Чего они хотят? Остановились невдалеке от нас справа. Может быть, там парный пост? В таком случае нам нужно попасть в траншею между двумя постами.

Снова шаги. Два человека. Значит, слева еще один парный пост? Они прошли мимо нас.

Кашель.

Разговор. Это была смена.

Шаги двух человек, но удаляются влево. Почему другим путем, — не тем, каким пришли? Может быть, они еще вернутся? Мы лежали тихо. Я сунул руки в карманы брюк, чтобы совсем не окоченеть. Все тихо, только изредка покашливание.

Они не возвратились. Может, прошли немного по этой траншее, а потом вернулись по другой?

Я толкнул Хартенштейна и Лёйшеля. Мы поднялись.

Сначала осторожно — сквозь проволоку.

Я побежал к траншее.

Сзади кто-то упал. Кто-то фыркнул от смеха.

Я прыгнул в траншею, Хартенштейн и Лёйшель — вплотную за мной. До часового оставалось, верно, шагов пятнадцать. Мы побежали.

Впереди какой-то шум.

Сзади выстрел.

Место часового пусто. Валяется ручная граната. Часовой убежал. Этот проклятый смех!

Мы выбрались из траншеи на левую сторону.

Сзади, почти одновременно, два выстрела.

Мы побежали к заграждению.

Слева два выстрела!

Через проволоку!

Позади меня жалобный шепот.

Я пробрался сквозь заграждение и присел.

Выстрел!

Подошли остальные. Вверх взмыла ракета.

Мы кинулись на землю. Несколько выстрелов — мимо. Они нас, похоже, не видели.

Снова ракета. Еще два выстрела и громкие, торопливые голоса. Мы еще не были вне опасности. Они могли отрезать нам путь у переднего препятствия. Но для нас это было бы даже лучше. Тогда мы всемером могли бы пробиться сквозь них в направлении наших окопов.

Ракеты погасли. Мы ползли к первому проволочному заграждению. Кто-то подполз ко мне:

— Леше ранен в ногу.

— Он может идти?

— Да.

Беспрепятственно пробрались сквозь переднее заграждение и пошли дальше во весь рост. Леше прихрамывал. Только тут я по-настоящему почувствовал, что совсем замерз.

— Больше не пойду в дозор с такими молодыми парнями, никакой выдержки! — проворчал Хартенштейн.

Перед нашей передней траншеей стоял Трепте.

— Не вышло?

— Нет. И один ранен… Идите по своим блиндажам. Мне надо к господину старшему лейтенанту.

Лёсберг спал, его разбудили. Я доложил.

— Это была последняя надежда, — сказал он. — Ничего не поделаешь. Завтра нас сменят.

Вечером следующего дня нас сменили для отправки в лагерь. Я испытывал страшную усталость.

Наутро мы построились перед бараками, готовые к походу. Участники последнего крупного дозора, окончившегося неудачей, еще не вернулись из Минекура, где были собраны после этой операции.

— Невероятно! — сказал Лёсберг. — Уже полчаса, как они должны быть здесь!.. Но когда им кто-то больше не нужен, они просто оставляют его на произвол судьбы! Фельдфебель, вы велели сказать, что я не желаю видеть лейтенанта Линднера?

— Так точно, господин старший лейтенант.

Лёсберг уже давно произнес перед нами свою прощальную речь. Мы стояли и ждали людей из дозора. Трава между соснами была истоптана. Следы от повозок и сапог замерзли рельефными отпечатками.

Из-за края леса появился Зенгер — воротник расстегнут, винтовка висит за спиной слишком низко. Показались и остальные. Тащились как попало, вразброд. У одного каска на голове, у другого — в руках.

Такими я своих людей еще не видел. Это делалось умышленно.

— Почему ваши команды подходят в таком беспорядке, когда ваш командир роты намерен проститься с вами, унтер-офицер Зенгер?

Зенгер дал команду остановиться и построил людей.

— Один еще держит каску в руке, унтер-офицер Зенгер!

— Дозор Линднера без лейтенанта Линднера явился! — доложил Зенгер.

Лёсберг молча смотрел на него.

— Я вызвал вас сюда, — дрожа от бешенства, закричал вдруг Лёсберг, — чтобы проститься с вами! Я рассчитывал, что вы появитесь так, как я вас учил! — Тут он взял себя наконец в руки. — Я знаю, что вы-то во всяком случае неповинны в неудаче. Хорошему командиру удается все! От бравого солдата можно требовать невозможного, от труса — ничего! Ваш командир, которого сейчас здесь нет, оказался непригодным к делу, иначе сегодня были бы пленные, награды и слава. Трусость свела все на нет.

Лёсберг ускакал. В роте заговорили.

— Да, — услышал я чей-то молодой голос, — это вина лейтенанта Линднера.

— Заткнись, если ничего не смыслишь, — сказал Зенгер. — Кто это трус? Кто улизнул перед наступлением?

— Тихо! — скомандовал фельдфебель. — Рота, смирно!

Он отрапортовал командиру батальона, который прискакал верхом вместе с Ламмом.

— Где господин старший лейтенант Лёсберг?

— Только что ускакал, господин майор.

— Вы передали ему, что я хотел с ним здесь проститься?

— Так точно, господин майор, и даже вот только что еще раз напомнил господину лейтенанту об этом.

Майор обернулся к Ламму, что-то тихо сказал ему, повернул лошадь и, сжав губы, ускакал.

— Третья рота! — крикнул Ламм. — Я снова принимаю команду! Думаю, что вы также рады этому, как и я!

Мы двинулись. Люди обрадовались, услыхав, что Ламм снова их ротный. Через несколько часов марша мы прибыли на станцию, где нас должны были погрузить в эшелон.

Ламм отвел меня в сторону и хотел что-то сказать, но тут к нам быстро подошел Линднер.

— Извините, — сказал он Ламму. — Можно мне поговорить с Ренном? Это правда, что старший лейтенант назвал меня трусом?

— Правда.

— Что я должен делать?

— Поговорите, господин лейтенант, с нашим новым командиром роты.

Линднер обратился к Ламму. Они вместе пошли к майору. Ламм вернулся. Он был задумчив. Теперь он, верно, понял, почему я так невзлюбил Лёсберга.

Подошел поезд, и мы погрузились в вагоны.

Вечером мы остановились в лесистой долине, выгрузились и направились в ближайшую деревню. Здесь мы простояли два дня. Нам сказали, что отсюда мы будем передвигаться к месту сбора нашей наступающей армии по ночам, чтобы вражеские аэропланы не заметили перемещения таких больших масс войск.

Неожиданное отсутствие всякой дисциплины — когда люди вернулись из дозора в беспорядке — заставило меня задуматься. А как дерзко отвечал Зенгер старшему лейтенанту после провала операции! Я считал, что бунт в немецких войсках невозможен, но такое граничило с бунтом. Крупное весеннее наступление должно было покончить с войной. А иначе? Не может ведь война длиться вечно. Когда-нибудь должны же люди помириться.

Ночами шли, а днем маскировались и спали мало. Этот марш сомкнутым строем, в темноте, очень нас изматывал.