Игорь Срибный - Даша из морской пехоты

– Да плевать я хотел на твои нашивки! – заорал унтер. – Проваливай отсюда!

– Каждая нашивка дается за десять уничтоженных врагов, – спокойно продолжала Сауле. – Я снайпер. То есть я убиваю врагов, сама оставаясь невидимой для них. Ты понимаешь, о чем я?

– Чего ты хочешь? – Теперь медик смотрел на нее с опаской. Видимо, он что-то слышал о снайперах…

– Я же тебе сказала, я хочу женщину! – отрезала Сауле.

– Но не каждая… – заикнулся медик, но Сауле грубо оборвала его.

– А вот это уже не твои заботы, – отрезала она. – Возьми деньги и веди меня к девушкам!

Гулко топая сапогами, унтер провел Сауле по школьному коридору к двери, на которой сохранилась табличка «Учительская». Толкнув дверь, он пропустил Сауле…

На продавленном диване сидели три девушки – румынки, которые с испугом взирали на Сауле.

Сауле растерялась. Она стояла истуканом и не могла сдвинуться с места. Ее лицо покраснело. Женщины о чем-то заговорили между собой по-румынски, видимо, решая, кто из них позаботится о Сауле. Наконец, одна из них поднялась, взяла ее за руку и, ничего не говоря, повела за ширму.

Крайне взволнованная, Сауле подчинилась. Ее словно пробило током, когда девушка стала раздевать ее медленными, нежными движениями. Одежда Сауле полетела в угол, за старый, облезлый диван.

– Расслабься! – сказала девушка нежным, бархатным голосом и, присев на корточки, обхватила ее поясницу двумя руками и стала водить своим языком по животу Сауле. Та задрожала от страсти и, рывком подняв девушку, покрыла ее лицо горячими поцелуями. Она жадно вдыхала запах ее тела, ее волос, вымытых хорошим мылом. Ее руки путались в ее волосах, которые, словно шелк, спадали ей на плечи. Страх, напряжение и желание, накопившиеся за время, прошедшее после смерти Сюткиса, – все выплеснулось в одно мгновение. Умелый язычок румынки щекотал уши Сауле, и это было почти невыносимо. Ее язык нежно скользил по шее, легко касался напрягшихся сосков… Сауле чувствовала, как переполняет ее желание. Дрожа от предвкушения, она рухнула на диван, увлекая за собой девушку. Ее язык щекотал живот Сауле, кружа вокруг пупка и опускаясь все ниже и ниже… Это заставило ее затрястись от удовольствия и полыхнувшего внутри нее жара. Тело Сауле пронзили невыразимые ощущения. Ее жадные руки нашли нежные пальцы девушки, чтобы сцепиться на короткое мгновение. Вся нежность, которая была в душе Сауле, выплеснулась мгновенно, заставив ее закричать от счастья, когда наступил тот самый – главный момент…

И тут она увидела глаза девушки, полные печали… Эти глаза… Они вдруг заставили ее почувствовать себя ужасно одинокой. Она жадно вгрызалась в ускользающие мгновения счастья, но очарование медленно исчезало, уступая место боли и отчаянию, возвращая ее в реальность.

– Пошла прочь! – злобно процедила Сауле.

Она хотела ударить девушку, но та вдруг бросила на нее такой пронзительный взгляд, что Сауле испугалась… И ее агрессивность мгновенно погасла.

Она медленно одевалась… И думала… Жестокость войны лишь на несколько минут стерлась из ее сознания. Да, нежные объятия дают тебе обманчивое чувство защищенности в холоде русской зимы. Они позволяют забыться, но это забытье потом резко обрывается, причиняя почти физическую боль. И становится еще хуже… Противно…

Сауле вышла на мороз и сквозь плотно стиснутые зубы глубоко втянула в себя чистый, прозрачный воздух…

– Господи, здесь, в тылу нет даже вечного запаха гари! – со злостью сказала она и направилась к ротному грузовику, около которого собирались уже посетившие бордель солдаты.

По их угрюмым лицам она поняла, что они испытали после борделя ту же самую гнетущую пустоту, какую познала она сама…

На обратном пути все молчали… Никто не произнес ни слова.

Вызванное морозами затишье на передовой дало передых и медперсоналу госпиталя. Дарья после перевязок и обхода раненых могла теперь чаще и подолгу оставаться с Андреем.

– Я боюсь, Андрей! – выпалила Даша с порога, вернувшись из перевязочной. – Мне страшно!

Даша уселась на табурет у койки Андрея и, низко наклонившись, поцеловала его в щеку.

– Чего ты боишься, милая? – спросил Андрей, вдыхая ее запах. – Уже два дня никто не стреляет. Затишье…

– Я не этого боюсь! – тихо сказала Даша и положила голову на его плечо. – Канонада уже давно меня не пугает! Я боюсь… Вот… Я прихожу к тебе, и мне кажется, что жизнь прекрасна! Когда мы вместе, кажется, что нет войны, что есть только мы… А потом я выхожу из нашей комнаты, иду по коридору в операционную… и все вдруг обрывается, и я чувствую растерянность, и в душе остается только смятение. И я уже начинаю думать, что такую женщину нельзя желать. Ты понимаешь, о чем я?

– Понимаю, – так же тихо сказал Андрей, будто боясь потревожить хрупкую тишину, воцарившуюся на земле. – Тогда расскажу тебе о том, что чувствую я… Когда мы остаемся наедине, только мы двое, словно единственные люди на свете… Когда мы вдвоем… А потом ты убегаешь на операцию, и мы… Мы как навеки разлученные, без всякого моста от одного к другому, без взаимопонимания, без слов, и странно… Странно это чувствовать! И я думаю, что я по-своему, ты – по-своему, и мы разлетелись будто птицы… Но это же не так! Я много думал и понял… Это оттого, что мы сразу стали взрослыми. Мы шагнули из детства прямо во взрослую жизнь! В военную жизнь! Понимаешь? У нас все вперемешку – детство, оборванное войной, и вместо безоблачной студенческой юности – окопы, смерть, жажда жизни, вот это-то и тревожит наши души. От этого нельзя просто так взять и отмахнуться. Это всплывает на поверхность вновь и вновь, непримиримое в своих противоречиях: безоблачное небо детства и опыт убийства, погибшая юность и цинизм войны.

Даша кивнула головой в знак согласия, и ее волосы коснулись лица Андрея – мягкие, они пахли хозяйственным мылом и почему-то сеном, и лицо у нее было мягкое. Андрей с какой-то щемящей болью ощутил его тонкие косточки…

Наум Михайлович, отдав им эту комнату, подарил им свой мирок, и Андрей подумал, что за границами этого тесного мирка существует огромная действительность, неподвластная им двоим, живущая по совсем иным законам, и что им приходится мириться с этой жестокой действительностью, но при этом Даша видит все не так, как видит он, – каждое дерево, каждую звездочку на ночном небе, ей по-иному видятся отношения между людьми… И даже самое себя они видят и воспринимают по-разному. В Даше заключена другая Вселенная…

Лицо девушки мягко светилось в темноте палаты, и Андрея вдруг охватила волна невыразимой нежности к ней. Он всей душою ощутил, в каком страшном напряжении она живет, бесстрашно, лицом к лицу со смертью, с жестокостью войны, с невыносимой человеческой болью, без отдыха и успокоения, – открытая всем ветрам душа, без жалоб и жалости к самой себе.