Виктор Смирнов - Тревожный месяц вересень

— Ну чего? — визжит Горелый.

Не терпится ему добраться до меня.

— Лампочка, что ли, — сконфуженно отвечает Семенко. Щелкает металлическая крышка фонарика, что-то тяжело падает на землю — это, видимо, Семенко выпустил из рук автомат, возясь с фонариком.

— Какая там лампочка? — спрашивает Горелый. — Ты брось… Брых, поди, что там у этого гвоздодера?

Теперь я их всех знаю по именам или кличкам: Горелый, Брых, Семенко и Щуко. Ладно, будем знакомы. Я облизываю мокрый сидор. В армии мы всегда носили с собой фляги. Каждый на собственном опыте убедился, что значит фляга с водой. А вот теперь дал промашку. Как-то странно было в этот мокрый, насквозь пропитанный дождем день брать с собой воду.

— И вправду не горит, — откликается Брых. — Не работает!

Молодец, Семенко! Не так-то ты прост. Соображаешь.

— А ну его к черту! — басит Щуко. — За ночь подохнет «ястребок». Что мы будем по темноте лазить? Раз кровища выхлестала, значит, ты ему в бок врезал, хозяин. Все правильно!

Горелый молчит. Неподалеку шепчутся Брых и Семенко:

— А у тебя запасной нет?

— Откуда? Последняя.

— Вот черт!

Слышу, как сопит Семенко. Волнуется. Что он там сделал с лампочкой? Выкрутил, наверно, стеклянную головку из цоколя.

— Ладно, — говорит Горелый после некоторого размышления. — Дай-ка по лесу напоследок.

Четыре огня вспыхивают передо мной. Бьются, дрожат, плюются короткими трассерами. Лес весь грохочет. С сосны на голову падают ветки, хвоя. Дерево прикрывает меня от пуль.

Грохот разом обрывается. Едкой гарью пахнет в лесу. Ух, лопатки снова стали мокрыми. Кажется, весь был выжат, как жмых под прессом, а струйки пота снова стекают по бокам. Расшатывают они мне нервную систему, сволочи.

— Пошли уберем коня, — говорит Горелый. — Чтоб не валялся на дороге.

Ух… Я вздыхаю облегченно. Будем жить! Теперь можно заняться ногой.

Слышно, как они пыхтят и кряхтят на дороге, оттаскивая в сторону Справного. Я вытираю пальцы мокрым мхом и разрываю зубами оболочку индпакета. Здесь бинт, салфетка и два тампона. Прикладываю тампоны к входному и выходному отверстию. Почему человек никак не может привыкнуть к боли?.. Стягиваю ногу бинтом. У бинта уже готовы два хвостика для завязки. Так. Теперь разрезаю тугую бечевку под коленом. Чувствую, как по всем сосудам кровь возвращается в почти омертвевшую ногу. Будем жить!

Поверх перевязки, как онучу, наматываю портянку, чтоб не мерзла нога. Вот когда снова бечевочка пригодилась.

На шляхе вспыхивает огонек цигарки. Видно, отволокли лошадь за кювет и прикрыли ветвями. Работа сделана.

— Ну что, пойдем? — спрашивает бас.

— А Глузд?

— Пошли… Глузд и Миней подойдут к Инше, — отвечает Горелый.

Значит, они не собираются устраивать засаду здесь. Это был временный кордон, а настоящая засада для нашего «обоза» будет возле Инши, у реки. Сапоги топочут по дороге… Они уходят! Оставляют меня беспомощного, а сами уходят, чтобы перебить наших… Дать очередь вслед?

Я останавливаю себя, когда приклад уже прижат к щеке, а палец нащупывает спусковую скобу. Э, нет! Глупости, Капелюх. Нервишки расшатались. Тебе надо дождаться здесь Глумского. Дожить до рассвета и предупредить своих.

Впрочем, что предупреждать? Они и так знают, что их ждет засада. Глумский уже не свернет. Надо ползти за бандитами к Инше, вот что. Если смогу доползти до места засады, затаюсь поблизости и сохраню при этом силы, то утром, во время боя, МГ окажется в тылу у бандитов. Неожиданно для них. Лучшей помощи Глумскому не оказать. Надо постараться, Капелюх!

Закидываю сидор за спину. Поверх мешка, на плечах, — пулемет: Выползаю к дороге. Здесь, когда переваливаю через небольшой кювет, пальцы проваливаются в грязь. Лужа.

Я спиваю слой воды, скопившейся поверх грязи. Вкус ее горьковатый, видать, настоялась на осеннем листе.

Лакаю как пес… Вода приятно булькает и холодит тело изнутри. На лбу появляется испарина. Хватит пить. А то ослабею, изойду потом… Нет, рана в ноге — хорошая рана. Чего это я так испугался вначале? Вот «животинку» не пришлось бы попить. А если бы «животник» попил, то быстро отправился бы туда, откуда дождь моросит. В полевом госпитале были такие невоздержанные. Не могли совладать с собой — нутро горело. А может, они нарочно просили пить, чтобы все скорее кончилось?

Я лежу в мокром кювете и отдыхаю. И отбиваю все лишние, пустые мысли, которые, как назло, лезут в голову толпой, как фронтовики в баню. До Инши еще дальний путь, километра, должно быть, два или три. Пешком пройти — сущий пустяк.

От дороги, там, где лежал Справный, все еще доносит кровью. Хотя они конечно же подмели землю хворостом, густой запах долетает оттуда. В осеннем лесу, особенно в темноте, запахи как будто взвешены.

Снова медленно ползу по дороге, останавливаюсь, прислушиваюсь. Почему-то наибольшие мучения доставляет теперь не нога — она ноет и ноет, я к этому немного привык, — а шея. Трудно держать голову на весу. Каждый позвонок звенит от боли. Чтобы боль стихла, я все чаще ложусь на спину. Это не простая процедура — приходится снимать МГ и сидор. Зато как только затылок погружается в мягкую холодную землю, сознание становится чище и яснее. Руки и ноги разбросаны на дороге. В лицо, в глаза падает мелкий дождь. Кажется, будто плывешь в темноте.

Еще через сотню-другую метров я чувствую, что немеют сбитые и исцарапанные пальцы. Прячу их под шинель, отогреваю. Пусть понежатся там. Они будут нужны. Дрожащие, неповоротливые, «тупые» пальцы пулеметчику ни к чему. Пулеметчик, как пианист или скрипач, пуще всего должен беречь руки. Ноги — это не так важно. Шарифетджанов, которого Дубов оставил прикрывать отход группы под Обоянью, полчаса сдерживал немцев. Как потом выяснилось, с перебитыми ногами. Наткнулся, волоча пулемет, на немецкую «противопехотку» — мину в пластмассовом корпусе.

Разве забудешь такое? Если выживешь… Война, она в каждой кровиночке живет. Вот я ползу и волоку с собой невидимым грузом три года войны.

Проползаю еще немного, считая движения, выбросы рук и ног. На счет «триста» отдыхаю.

Жалко, что нет часов. Были у меня когда-то карманные, трофейные, штамповка, да кто-то в госпитале приделал к ним ножки. Звезд не видно, так что о времени судить трудно. Еще не поздний вечер, до петухов далеко, но от кромешной тьмы, от неумолчного звона дождя кажется, что ночь длится бесконечно и вот-вот исчерпает свой срок…

Метров четыреста позади. Тело становится вялым, и перед глазами ходят светлые круги. Надо отдыхать чаще. Время еще есть, ни к чему спешить.

Вдруг как кипятком из чайника: а в ту ли сторону ползу? Что, если задурманенная голова заставила меня повернуть не к Инше, а обратно, к Глухарам? Я мотаю головой, как будто от этих резких движений из нее, как мелочь из копилки, должна вылететь вся шелуха, забивающая сознание.