Рачия Кочар - Дети большого дома

Генерал Яснополянский сам руководил ураганным огнем. Старый артиллерист своим густым басом повторял координаты и, словно дирижер, взмахом руки подавал знак к залпу.

На берегу реки остались бесчисленные трупы гитлеровцев, груды рваного металла, смятые остовы машин.

Вернувшись к подполковнику Самвеляну, генерал Яснополянский потребовал у адъютанта свой бритвенный прибор. Глядя в маленькое зеркало и подпирая языком то одну щеку, то другую, он старательно побрился, умылся холодной водой и, приведя в порядок одежду, справился у командира полка:

— Найдется у вас перекусить?

— Найдется, товарищ генерал.

Пока готовили завтрак, генерал развернул карту и долго разглядывал ее, делая пометки красным карандашом.

Потом, обернувшись к подполковнику Самвеляну и Аршакяну, задумчиво промолвил:

— Он рвется к Волге… И если даже дорвется, то дальше ни за что не пустим — произойдет такое сражение, какого, может быть, никогда еще не было! Хватит отступать, довольно!

Генерал умолк, задумавшись, и немного погодя повторил:

— Хватит! Довольно…

Он свернул карту, вложил в планшет.

Усталым, измученным бессонницей выглядел генерал Яснополянский. На лбу проступили крупные, обожженные солнцем морщины.

Генерал пристально смотрел на запад…

Разыскивая штаб и политотдел, Тигран к вечеру набрел на медсанбат. В широком овраге, поросшем редким кустарником, отдыхали врачи, санитары, сестры и бойцы в ожидании приказа к выступлению. Какой-то боец играл на аккордеоне, и Мария Вовк плясала, лихо притопывая сапогами и звонко хлопая в ладоши.

Заметив батальонного комиссара, она выскочила из круга, побежала навстречу ему, выхватив из рук бойца аккордеон.

— Здравствуйте, товарищ батальонный комиссар! А мы здесь танцуем… Хочется повеселиться… Так хочется!

Маленькую, нервную фигурку Марии Вовк так и дергало; казалось, она танцует, стоя на месте. Лицо ее разрумянилось от волнения. Резким движением она протянула аккордеон Гургену Севуни:

— Товарищ батальонный комиссар, скажите ему — пусть сыграет! Он же артист.

Севуни оглянулся на Аршакяна и машинально взял аккордеон из рук девушки; после потери скрипки аккордеон был для него утешением.

— Играй, Севуни, играй!

— «Яблочко», пожалуйста! — попросила Мария Вовк.

Севуни начал играть.

Мария Вовк, оступаясь, слетела вниз, вбежала в круг, составленный бойцами и санитарками, и начала танцевать, подпевая и прихлопывая в ладоши.

Казалось, девушка поет и пляшет от несдержанной радости, но выражение лица говорило о чем-то другом…

Несколько пожилых врачей, сидя под кустами, глядели на пляшущих, негромко переговариваясь.

На пне, накрытом шинелью, молча прихлебывая чай, сидел главврач Иван Ляшко. Рядом прямо на земле расположился не умолкавший ни на минуту Кацнельсон.

Эти столь разные по характеру люди: один — молчаливый и во время работы и в минуты досуга, другой — готовый без умолку рассуждать на любую тему, в любое время и при любых обстоятельствах, — были тем не менее неразлучными друзьями. Даже внешне оба врача были полной противоположностью друг другу: Иван Ляшко — высокий и худощавый, со смуглым лицом и пристальными глазами, в глубине которых тлел огонек, и Кацнельсон — низенький, склонный к полноте, с красным лицом и рыжеватыми волосами; цвет бровей и ресниц сливался с цветом кожи, из-под очков мигали близорукие глаза.

Играл аккордеон, плясала Мария Вовк.

А Кацнельсон все говорил и говорил, ибо не в состоянии был молчать. Чертя какие-то узоры сухой веточкой по песку, он анализировал последнее наступление фашистской армии.

— Вы представляете себе, что именно произошло? Они все прут и прут вперед, эти идиоты, не думая о том, каково же им будет возвращаться. Да, они не задумываются над этим! Вы представляете себе, как это ужасно для них, что они даже не задумываются о своем возвращении?! Да вы, наверно, не представляете себе… История покажет впоследствии, какими они были идиотами, покажет, и даже в очень близком будущем!

Иван Ляшко вытер марлей свой стакан и вместе с двумя кусками сахара уложил в прислоненный к пеньку вещевой мешок. Застегнув ремешки, он повернулся к коллеге и неожиданно спросил:

— Вам приходилось читать произведения Вольтера, Яков Наумович?

— Вольтера? — удивленно переспросил Кацнельсон, еще не уразумев смысла неожиданного вопроса главврача. — Какое именно произведение Вольтера?

— То, например, героем которого является Панглос.

— А почему вы его вспомнили? Не понимаю, совершенно не понимаю!

— Потому, что он, как и вы, был неизменно храбрым и оптимистически настроенным философом.

Военврач Кацнельсон, сидя на земле, удивленно глядел на главврача; голова его была значительно ниже плеч Ляшко.

— Считаю весьма неудачным ваше сравнение, Иван Кириллович! — заявил он, сдергивая очки. — Вы меня простите, но, уверяю вас, совершенно некстати! Вы попросту грубо задели меня, и я не понимаю, чем я заслужил подобное отношение. Совершенно не понимаю!

Заметив, что Кацнельсон не на шутку обиделся, Ляшко попробовал смягчить впечатление.

— Почему вы обиделись? — спокойно спросил он. — Ведь Панглос — жизнелюб, оптимист и даже своеобразный философ.

Кацнельсон рассердился еще сильнее.

— Нет, вы просто оскорбили меня! Вы даже не представляете себе, как оскорбили…

Ивана Ляшко выручила Мария Вовк, пригласив главврача протанцевать с нею. Ляшко отказывался. Мария тянула его за руки, звала подруг на помощь. Девушки сломили сопротивление начальника, почти силой ввели его в хоровод.

Мария Вовк подбежала к Тиграну.

— Вы тоже должны танцевать, товарищ батальонный комиссар!

— Да я не умею, — отказался Тигран.

— А Ляшко разве умеет? И вы должны танцевать, если не сердитесь на нас.

— За что же мне на вас сердиться?

Тигран с теплым чувством смотрел на пылкую девушку; в эту минуту Мария Вовк казалась ему очень красивой.

А Мария продолжала:

— А пляшу я потому, чтобы сердце не болело, чтоб не заплакать. Прошлой осенью и сил бы не хватило плясать. И теперь тяжело, но теперь я плясать могу!

Мария опять убежала к хороводу.

…Отыскав политотдел, Тигран оставил машину там и вернулся назад, чтобы двигаться с полками.

С наступлением темноты по дорогам и прямо по полям потянулись части.

Рядом с подполковником Дементьевым шагали Аршакян и Шалва Микаберидзе. Все молчали, прислушиваясь к шуму на дорогах, вглядываясь в одетые мраком поля.

Отступали все виды оружия, и лишь авиация тянулась по небу в обратном направлении.

Тяжелым и гнетущим было все вокруг, но в глубине души Тиграна крепла уверенность, что наши войска не отступают, а торопятся скорее добраться до определенного места, чтобы встретиться с врагом в новом сражении. А добравшись до этого места — будет ли это завтра, послезавтра или еще позднее, — уже не отступят ни на шаг, и тогда начнется великое движение на запад.