Рачия Кочар - Дети большого дома

Аршакян еще раз поднес к глазам бинокль и не увидел ничего нового, кроме спокойно бредущей по полю лошади.

Ему казалось, что впереди нет ничего опасного, что самое страшное осталось позади, в той долине, по которой он пробирался сюда.

— Ничего нет, вижу лишь одну лошадь! — сообщил он.

— Какую лошадь? — насторожился Дементьев, отбирая у него бинокль.

Связавшись по телефону с первым батальоном, он приказал снайперским огнем снять появившуюся лошадь. После первых выстрелов та поскакала было обратно, но вскоре рухнула наземь.

— Почему вы распорядились стрелять? — удивился Тигран.

— Кто бы ни показался перед нами — это враг, будь он в образе человека, коня, мула или бегемота, все равно.

Тигран попросил направить его в батальон. Майор вызвал другого связною.

Это был Каро.

— Ну как, не страшно? — спросил Тигран.

— Да нет, — ответил Каро, словно стесняясь своего ответа. — Чего тут бояться?

— Ну, молодец, что не боишься. Веди меня в первый батальон. Меня привел сюда очень славный парень Игорь Славин. Говорил, что дружит с тобой.

— Да, это мой товарищ.

Целый день Тигран переходил из роты в роту, беседовал с бойцами, во время обстрела ложился на дно окопа, в грязь, видел убитых бойцов, почувствовал близость смерти.

К вечеру он уже свыкся с визгом снарядов, со свистом пуль и доносившимся из тыла гулом бомбежки.

День прошел в перестрелке. Неприятель так и не сделал попытки перейти в атаку.

Уже смеркалось, когда майор Дементьев вызвал Тиграна из батальона к себе, на наблюдательный пункт. Там же был и комиссар полка.

— Приказано отойти, оставить позиции, — коротко сообщил майор. — Скажем прямо — отступить.

— Почему? — почти в один голос спросили Аршакян и Микаберидзе.

— Высшему начальству виднее, — ответил майор. — Разве не вызывает подозрения, что неприятель не пытается перейти в атаку? К юго-востоку от нас уже заняты Левицовка и Белуховка.

В полночь полк бесшумно снялся с позиций. Тыловые подразделения еще раньше начали отходить на восток.

Тигран шел радом с Дементьевым. Они отошли уже довольно далеко, но неприятель продолжал поливать огнем оставленные полком позиции, освещая их ракетами. В той долине, которую пересекли сегодня утром Тигран со Славиным, взлетали фонтаны земли и дыма.

Батальоны в вольном строю молча двигались по лесу. Идя рядом с Миколой Бурденко, Тоноян ворчал:

— Конечно, если не видели ни одного фашиста, и отступаем, он не дурак, чтобы на месте сидеть. Пойдет за нами и будет бить, как он хочет.

— А ты не болтай по-пустому! — остановил его Бурденко. — Это тебе не виноград уминать или поливать хлопок! Много ты соображаешь…

— Очень хорошо соображаю. Будем отступать — фашист тогда придет и твой дом отнимет и твою пшеницу. А завтра и виноград и хлопок возьмет. Ты меня не учи, какой умный стал!

В Тонояне проснулась былая страсть к спорам, и он не мог сдержать себя. Он и Бурденко были теперь большими друзьями, но сегодня слова Миколы только раздражали его.

— Подумаешь, урок дает! — продолжал он ворчать. — Если ты такой храбрый, вернись и убей его.

— Прикажут — и поверну назад. Не тебе решать и не мне. Поумней нас с тобой найдутся…

— А я говорю: мы с тобой должны решать, товарищ Бурденко! Ты что думаешь? — почти закричал в ответ Тоноян.

— Зря тебя генералом не назначили! — съязвил Бурденко.

— Пусть тебя назначают, — уже спокойней ответил Тоноян.

— Приказ — это закон! — заметил Ираклий, слышавший этот спор. — Сказано отойти — значит так и надо. Там у них, наверху, вся картина перед глазами, они все видят. Остались бы на месте, — может, для нашей дивизии, может, и для всей армии хуже было бы. Так что вы неправильно рассуждаете, товарищ Тоноян… Нами партия руководит. А найдется ли такой, чтоб не верил партии?

— Я таких не знаю! — отозвался Мусраилов.

— Есть такие, Тоноян? — спросил Микаберидзе.

— Ясно, нету, — ответил и Тоноян. — А партия знает, что наш полк крепкие позиции оставил?

— Знает, она все знает, братец! — ответил Микаберидзе. — Она решила — и мы ушли. Плохо будет, если она скажет «стой», а мы отойдем.

— Этого не будет! — сказал Тоноян.

— A-а, понял-таки! — поддразнил его Бурденко. — А мне, думаешь, легко, что ли? Душа у меня не болит? Нутро не горит? Эх, колхозник, многого ты еще не понимаешь!.. Характер у меня такой. На глазах слез не бывает, а в сердце скопляются.

В поросшей леском балке дали приказ стать на отдых. Разрешили перекурить, но самокрутки держать в рукаве.

— У меня махорка кончилась, нечего курить, — сказал Бурденко.

— Совсем нету? — переспросил Тоноян.

— Последнюю крошку в окопе выкурил.

Тоноян развязал свой вещевой мешок, достал оттуда кисет с табаком.

— Бурденко!

— Ну?

— Давай кисет, махорки отсыплю.

— Правда?

— Давай, давай!

Отсыпав махорки Миколе, Тоноян громко спросил:

— Кому еще надо, ребята?

Он поделил между курящими почти всю махорку.

— Дай-ка и мне! — попросил Аргам Вардуни. Тоноян подошел к нему, чтоб дать ему закурить, но раздумал.

— Не привыкай, не стоит.

Бурденко с наслаждением курил, приговаривая:

— Ай да хозяйственный мужик, Тоноян!

— А ты что думал? — отозвался Арсен. — На такой вот день и спрятал.

После пятнадцатиминутной передышки батальон снова двинулся на восток.

Пять дней подряд дивизия с незначительными стычками отходила назад, оставляя окопы глубокого профиля, тянувшиеся от роты к роте и от батальона к батальону, выбранные со всей тщательностью огневые позиции. Они отходили в тыл под растерянными взглядами стариков, женщин и детей.

Фашистские войска захватили Киев, Полтаву, окружили Ленинград, бомбили Москву, двигались вдоль берега Черного моря на восток.

Непрерывно отступавшие бойцы, видя отход соседних полков, видя мрачные лица полковников и генералов, думали, что отступает вся Красная Армия. Боец видит лишь свой батальон, свой полк и подчас лишь близкого соседа. Поэтому, когда отступает его часть, ему кажется, что везде и всюду та же картина. Узнав, что на таких-то рубежах наши переходят в контрнаступление и наносят неприятелю большой урон, боец радуется, но потом в нем начинает расти обида: «А мы-то разве так уж слабы и бессильны?»

И хотя командиры убеждали, что отступление диктуется военной необходимостью, в их словах угадывалась та же боль, что и в вопросах бойцов: «До каких же пор нам отступать?»

Каждое слово этого постоянного вопроса лилось не из уст, а вырывалось из кровоточивших сердец вместе с жарким дыханием.

Кому не пришлось увидеть отступление 1941 года, тот едва ли сможет представить себе ту огромную, не вмещающуюся в человеческой душе боль и злобу, которую переживал каждый боец и которая рождалась в сердцах миллионов советских людей.