Доминик Ливен - Россия против Наполеона: борьба за Европу, 1807-1814

Для военных историков трюизмом является то, что армия может участвовать в войнах, только имея собственную «военную доктрину», разработанную в предвоенные годы. В начале XIX в. формализованная военная доктрина в ее современном понимании не существовала ни в одной стране. Для этого требовались военные училища и все прочие атрибуты современного военного образования и подготовки. Однако неофициально у российской армии в 1812 г. действительно имелась «доктрина», и она всецело была связана с наступательной стратегией и тактикой. С первых дней жизни в полку в молодых офицерах поощрялось развитие мужественности, бесстрашия, уверенности и напористости. Ожидалось, что каждый офицер верит в то, что один русский стоит пяти французов. В «игре», цель которой состояла в том, чтобы захватить трофеи (например, знамена) или заставить противника отступить с поля боя, на кону стояло мужское самолюбие. Многие русские генералы в 1812 г. придерживались подобного образа мыслей. Отступить перед противником было почти столь же сильным потрясением, что и неудачная попытка отстоять собственную честь на дуэли. Кроме того, на протяжении всего предыдущего столетия армия знала только победы. Величайшие победы над Фридрихом II и турками были одержаны в результате наступательных действий на территории противника. Величайшие русские полководцы XVIII в. А.В. Суворов и П.А. Румянцев делали ставку на скорость, решительность, неожиданность и ошеломление противника. Армия, воспитанная в духе подобных идей и традиций, неизбежно должна было возроптать, получив приказ об отступлении на сотни километров вглубь страны, в основе которого лежали соображения материально-технического обеспечения войск и подсчеты, выполненные штабными офицерами из числа «немцев» [214] См., например, замечания историка Ямбургского драгунского полка: Крестовский В.В. Указ. соч. С. 102–103. Англоязычный читатель может составить некоторое представление о «доктрине» А.В. Суворова из работы П. Лонгуорта: Longworth P. The Art of Victory. London, 1965. Очень хорошим введением к истории российской армии в XVIII в., включая эволюцию ее «доктрины» служит работа К. Даффи: Duffy С. Russia's Military Way to the West. London, 1981. .

Было также трудно предугадать реакцию гражданского населения России в случае, если бы Наполеон дошел до великорусских губерний. В конце концов от армии великой державы ждали, что она будет защищать имущество своих соотечественников, а не отступать на сотни километров без боя, отдавая центр страны на откуп неприятелю. Прежде всего представителям правящего класса приходилось беспокоиться о том, как их крепостные воспримут Наполеона, особенно если бы он пообещал их освободить. В военных документах, вышедших до начала войны, этой теме уделялось очень мало внимания. В одном интересном (хотя и уникальном) документе военного министерства высказывались дурные предчувствия относительно возможных волнений в крестьянской среде и утверждалось, что опыт Пугачевского восстания показал, что дворовые люди и крестьяне, работавшие на мануфактурах, являются наименее надежными элементами [215] Отечественная война 1812 года. Материалы Военно-ученого архива. Т. 1. Ч. 2. С. 87–91. В неподписанном рапорте не указана дата, но он, несомненно, относится к зиме 1811–1812 гг., см.: Там же. Т. 7. С. 175–183. .

Эти опасения неизбежно усилились в июле 1812 г., когда Наполеон приблизился к границе России. H. M. Лонгинов, статс-секретарь супруги Александра I императрицы Елизаветы Алексеевны, писал в июле того же года: «…хотя я убежден в том, что наш народ не примет свободу, дарованную таким чудовищем, невозможно не испытывать беспокойства». В декабре 1812 г., когда опасность уже миновала, Джон Куинси Адаме отмечал, что среди правящих кругов Петербурга чувствуется большое облегчение, вызванное тем, что «крестьяне не продемонстрировали ни малейшей склонности воспользоваться случаем обрести свободу <���…> Я вижу, что именно это глубоко трогает всех русских, с которыми я обсуждал этот предмет. Именно на этот счет они питали наибольшие опасения, и поэтому они испытывают большую радость, видя, что опасность миновала». Однако не следует преувеличивать влияние подобных страхов на составление планов боевых действий накануне войны. Имя Пугачева могло вызывать дрожь в светских салонах Петербурга, но опасения относительно крестьянского восстания почти не фигурировали в переписке Александра I, М.Б. Барклая или М.И. Кутузова [216] John Quincy Adams in Russia. New York, 1970. P. 426. Письмо H. M. Лонгинова С.Р. Воронцову от 28 июля 1812 г. (ст. ст.) см.: Русский архив. 1912. Кн. 4. С. 490. .

В начале апреля 1812 г., когда подготовка армий к отражению вторжения шла полным ходом, у русских генералов имелись более неотложные дела, чем заботы о возможном крестьянском бунте. В то время Барклай все еще надеялся нанести упреждающий удар на территории герцогства Варшавского и Восточной Пруссии, хотя он и сознавал, что на тот момент он мог быть осуществлен исключительно в форме быстрой и ограниченной по своему воздействию операции, задачей которой будет сорвать планы противника. Он с нетерпением ожидал прибытия императора в ставку и разрешения начать атаку. В действительности, однако, император задержался в пути, и разрешение так никогда и не было получено. Император всегда предпочитал ждать нападения и придерживаться оборонительной стратегии. Его решимость следовать намеченной линии подкреплялась новостями о заключении франко-австрийского союза. Если бы российская армия вошла в пределы герцогства Варшавского, вполне вероятно, что Австрия была бы вынуждена, согласно условиям подписанного соглашения, мобилизовать все свои военные силы и выдвинуться из Галиции в тыл наступавшей русской армии [217] О значении союза и невозможности нанесения упредительного удара в то время см.: Отечественная война 1812 года. Материалы Военно-ученого архива. Т. 16. СПб., 1911. С. 180–181; Т. 13. С. 189–194. .

Упустив все шансы нанести успешный упреждающий удар и вынужденные считаться с наличием австрийской армии, русские оказались перед необходимостью вынуждены быстрой переброски своих войск. Как писал П.М. Волконский 11 мая 1812 г., в тот момент более 800 км отделяли ставку располагавшегося на краю правого фланга М.Б. Барклая в Шавли, от ставки П.И. Багратиона в Луцке. Армии были развернуты для наступления в направлении герцогства Варшавского. Прежде всего они находились в выгодной позиции с точки зрения снабжения себя провиантом, доставляемым из сельской округи. Но они были крайне плохо готовы к отражению нападения. П.М. Волконский признавал, что упреждающий удар был бы наилучшим вариантом, но отныне он был невозможен даже с чисто военной точки зрения, поскольку Наполеон успел разместить арсеналы в крепостях, а 220-тысячная армия противника уже разворачивалась вдоль границы. Для обороны подходов к Украине была сформирована новая, Третья армия под командованием А.П. Тормасова. Багратион должен был направить часть Второй армии для укрепления позиций Тормасова, а оставшиеся под его командованием войска должны были двинуться в северном направлении с целью соединения с силами Барклая. Волконский полагал, что солдатам Багратиона для выхода на новые позиции пришлось бы в течение двух недель непрерывно двигаться маршем.