Герман Нагаев - Второй фронт

С запада надвигалась огромная свинцово-бурая туча. Быстро темнело. Только поезд тронулся — пошел дождь. Пришлось прикрыть дверь. Сразу стало и темно и тоскливо. Разговоры начали стихать — люди укладывались спать.

Татьяна еще засветло, расстелив волосяной наматрасник и ватное одеяло, уложила мать и Вадика, прилегла сама.

Поезд, набрав скорость, стучал колесами на стыках рельс, громыхал и лязгал буферами. Старые деревянные вагоны скрипели, и слышно было, как по их крышам барабанил дождь. Сон не шел. Его отгоняли тяжелые раздумья о будущем и настоящем. Все рисовалось смутно, словно в густом дыму…

Прошло часа четыре, а может, и больше. Дождь кончился. В приоткрытую дверь пробивался чуть брезживший, розовый свет. Мелькнули синие огоньки приближавшейся станции. Поезд замедлил ход. И вдруг отчетливо, все нарастая, послышался тяжелый гул самолетов, свист бомб и оглушающие взрывы. Вагон рвануло, и он запрыгал по шпалам. Кто-то отчаянно закричал. Татьяна увидела в правой стене вагона зияющий пролом и, оглушенная грохотом, стонами, криками, бросилась к Вадику, прижала его к груди. Поезд остановился. Кто-то соскочил с верхних нар, распахнул двери. У вагона собирались какие-то люди.

— Раненые, убитые есть? — крикнули снизу и, не дожидаясь ответа, четверо с красными крестами на рукавах влезли в вагон, втащили двое носилок.

Татьяна, оцепенев от страха, прижимала к груди сонного Вадика и, ощупывая его, спрашивала:

— Вадик, Вадюша, ты жив?

— Да, да, мама. Как страшно…

— Мама, а ты, мама?

— Жива, Танюша, жива, слава богу, — шептала мать, тоже ощупывая Вадика…

Четверых убитых и несколько человек раненых вынесли из вагона, положили на траву. Раненым стали делать перевязки. Подошел дежурный в красной фуражке.

— Уцелевших разместить по другим вагонам! — и поспешно пошел в конец поезда к перевернутому вагону. Оттуда доносились стоны. Подошли военные. Несколько человек влезли в вагон, стали помогать увязывать и выбрасывать вещи.

Всех уцелевших и легко раненных разместили по разным вагонам. Состав рассортировали. Клейменовы и Черские снова оказались вместе. Черский попросил Татьяну Михайловну присмотреть за своими, а сам побежал на станцию узнать о судьбе других четырех институтских вагонов и вернулся очень встревоженный. Оказалось, что эти четыре вагона прицепили к другому составу и он уже отправился в путь…

Состав из товарных вагонов, обогнув Москву, остановился в Бирюлеве. Платформа была забита людьми и скарбом.

— Осади! Осади от вагонов! — надрывно кричал начальник в красной фуражке. — Состав переполнен! Посадки не будет.

Командир с красной повязкой на рукаве и с ним несколько военных с винтовками останавливались у вагонов. Двое влезали в открытые двери и проверяли документы. Командир, заглянув в дверь, где ехали Татьяна и Черские, крикнул:

— Тут еще можно поместить человек пять. Эй, Федоренко! Давай матроса, что отстал от санитарного, и ту старуху с внучатами.

— Есть! Сейчас приволоку!

Здоровенного матроса в бушлате поверх тельняшки, с забинтованной головой впустили в вагон. Он сразу забрался на верхнюю полку. Старушку с детьми разместили в левом углу.

— Товарищ начальник! Видите, я без ног. Прикажите и меня впустить.

Командир посмотрел на небритого, мордастого парня со щербатым ртом, стоявшего на костылях, махнул рукой:

— Федоренко, пропусти!

Тот вскарабкался в вагон и уже оттуда закричал:

— А бабу? Она за мной ухаживает. Лушка! Скорей!

Краснощекая девка с узлами протиснулась к двери.

— Ладно, пусть лезет, — сказал командир и, оставив у вагона часового, пошел дальше…

Поезд выбрался на Рязанскую дорогу только вечером — приходилось пропускать воинские составы. Новички, готовясь к ночлегу, стали устраиваться поудобней. Бабка с ребятишками прикорнула на полу, матрос, расстелив бушлат, развалился на верхних нарах над Клейменовыми. Щербатый, усевшись справа на нижних нарах, долга курил, косясь на Татьяну.

Тронув за ногу пожилого с седоватой бородкой соседа, развязно сказал:

— Ты, профессор, подвинься чуток, я тут лягу. А не желаешь — иди наверх. Там просторнее.

— Позвольте, я на этом месте еду от самого Северограда.

— Цыц! Я инвалид войны. Не видишь, что ли? Вот хвачу костылем — зачешешься.

«Профессор», кряхтя, забрал плед, подушку, саквояж и вскарабкался на верхние нары.

— А ты, поп, чего тут разлегся? — ткнул Щербатый пальцем длинноволосого, в роговых очках.

— Я не поп, а известный музыкант. И вам же освободили место.

— Вот и ложись туда, а я интересуюсь устроиться поближе к этой крале, — кивнул он на Татьяну.

— Вы там полегче в выражениях! — крикнул Черский.

— Заткнись, доктор! Ты не в собственной вилле! — прохрипел Щербатый.

Музыкант, видя, что он сжимает костыль, сдвинул свои пожитки влево и снова лег.

— Ага, одумался, музыкант… А то у меня живо получишь. Иди, Лушка, располагайся…

В этот миг с верхних нар свесилась забинтованная голова матроса. Рука в полосатой тельняшке с огромным кулаком придвинулась к носу Щербатого.

— Видишь это? Так прикуси язык. А то я на твоей щербатой морде изображу такую виллу, что домашние не узнают.

Щербатый проглотил вскипевшую слюну. Молча лег, пустив справа Лушку. В вагоне сразу стало тихо. Лишь слышалось, как стучат колеса…

До Рязани ехали в тревоге: раза два над головой гудели немецкие бомбардировщики. Зато, когда перевалили за Волгу и увидели электрические огни, все воспрянули духом.

Татьяна, видя, что матрос вторые сутки ничего не ест, позвала его перекусить.

Он сбегал за кипятком и жадно съел два бутерброда и несколько пирожков. Матрос сразу повеселел и стал рассказывать Вадику, как он был на фронте, как ходил к немцам в тыл за «языком». Его слушали все, затаив дыхание, только Щербатый сердито кряхтел и фыркал…

Ночью матрос, отоспавшийся днем, долго не мог уснуть. Он лежал и думал, где бы ему сойти. И решил ехать до Уфы, там у него были родные.

Уже перед рассветом, когда все крепко спали, он услышал сердитый шепот.

— Чего цепляешься, холява? Двигайся сюда.

— Знаю, куда ты лезешь.

— Молчи, стерва, а то двину…

Матрос насторожился. Шепот утих. Прошло, наверное, с полчаса, и вдруг раздался испуганный крик:

— Ой, кто тут?

— Молчи, а то зарежу! — прохрипел сиплый голос.

— Пустите! Пустите!

Матрос узнал голоса. Он мигом спрыгнул, чиркнул зажигалку и, увидев Щербатого, зажимавшего рот Татьяне, одной рукой сдернул его на пол.

Тот, забыв про костыли, вскочил, но тут же рухнул от страшного удара. Матрос откатил дверь. Ворвавшийся ветер задул зажигалку. Он сунул ее в карман и, подняв Щербатого, выбросил под откос…