Сергей Михалков - Стихи о войне

Все эти мысли были у Шатрова,
Когда в машине провезли шестого —
Израненного пулями стрелка…

Два экипажа в шахматы играют:
Идет ладья, и кони рвутся в бой,
Ферзь для удара время выжидает,
И слон готов пожертвовать собой.
Стянув унты и скинув снаряженье,
Еще разок подкинув в печку дров,
Сидят стратеги жаркого сраженья —
Папенко, Дыбин, Зотов и Шатров.

И разгадав противника уловку,
Идет Шатров, и слышится в ответ:
– Сюда бы «ил»: пошел бы на штурмовку!
Да только жаль, такой фигуры нет!

А в тихом штабе, в маленькой землянке,
С карандашом, склонившись над столом,
Майор Орлов на карте метит танки,
Замеченные утром на стоянке
В тылу врага, за выжженным селом.

Здесь засекли до тридцати орудий,
Сюда пришел с горючим эшелон.
Вот в эту клетку завтра утром будет
Удар штурмовиками нанесен.

Старт замело, опять мороз крепчает,
Сигнальный огонек в ночи горит.
И в сотый раз «Ракета» отвечает:
– «Брусника» занята…
«Брусника» говорит…

Фронтовик домой приехал.
С фронта. В отпуск. На семь дней.
Больше года он не видел
Ни жены и ни детей.

Фронтовик домой приехал.
Снял шинель и сапоги,
Потемневшую портянку
Снял с натоптанной ноги.
Лег в кровать под одеяло,
В доме теплом и родном,
И уснул коротким, чутким,
Фронтовым тревожным сном.

И ему приснилось ночью,
Что на поле боя он,
Что опять во фланг фашистам
Вышел третий батальон,
И опять его товарищ —
Неразлучный автомат —
Бьет по выцветшим шинелям
Наступающих солдат.

Человеку бой приснился,
И проснулся он в поту.
Ничего не понимая,
Он вгляделся в темноту.
И, увидев очертанья
Шкафа, стула и стола,
Вспомнил дальнюю дорогу,
Что до дома довела;
Вспомнил встречи фронтовые,
Боевых своих друзей,
Молодых артиллеристов
С дальнобойных батарей;
Вспомнил песню про Каховку,
Вспомнил ночи у Днепра…
И с открытыми глазами
Провалялся до утра…

Фронтовик домой приехал…

Он к нам приехал в часть из Сталинграда,
Мобилизованный амбулаторный врач.
У нас он в первый раз
Услышал свист снаряда,
Упавшего у пригородных дач.
Шинель на нем сидела мешковато,
С опаскою носил он пистолет.
И говорил: – Из белого халата
Не вылезал я восемнадцать лет!
К шинели я привыкну, несомненно,
И буду здесь с другими наравне,
Но у меня характер невоенный,
Хоть всей душой
Я с вами на войне.
В суровом гуле грозных эскадрилий
Дни проходили в боевом строю.
С передовых позиций привозили
Героев, обескровленных в бою.
И он работал, рук не покладая,
Без отдыха у белого стола,
Порою на ходу обед глотая,
Который санитарка принесла.
В такие дни он говорил: – Я знаю,
Работаю, не сплю – не я один.
Мы на войне. Я долг свой выполняю
Как врач и как советский гражданин.
Однажды ночью привезли сапера,
Сапер тот был почти без чувств, без сил.
На все смотрел он безучастным взором
И ничего не ждал и не просил.
Склонилась санитарка к изголовью:
– Он умирает! – Нет, он будет жить!
В бою с врагами истекал он кровью,
Так нам ли кровью нашей дорожить?
И засучил хирург рукав халата,
Без колебанья руку обнажил
И отдал кровь советскому солдату,
Чтоб ожил он и снова с нами жил.
И кровь врача влилась герою в вены —
И сердце вздрогнуло, вернув себе свой такт.
А врач сказал: – Я человек военный,
Но поступил бы каждый точно так!

…У немца в работницах полька жила.
Иссохла в неволе. Слегла. Умерла.
Сломил ее каторжный труд…

Гораздо выносливей русский народ.
И за руку немец Марусю берет,
Сказав коменданту: «Зер гут».

Так вот для чего отобрали врачи
Четырнадцать из тридцати!

Никто не услышит – кричи не кричи,
Никто не придет, чтоб спасти.
Беги не беги – никуда не сбежать,
Собаками будут травить.
Здесь некому русское слово сказать,
Чтоб тяжкое горе излить.

От зорьки до зорьки, с темна до темна
Маруся работать должна.
Повсюду она и повсюду одна,
А ночью, когда не нужна,
Приляжет Маруся, прикроет глаза,
И вот он – дотронься рукой —
Родительский дом, и склонилась лоза,
Качаясь над тихой рекой…

И слышит Маруся, как лошадь куют,
Как стадо мычит за селом…
И слезы от самого сердца встают,
Становятся в горле колом.

Над городом Кельном, ловя самолет,
Сошлись и скрестились лучи.
Для фронта немецкий военный завод
Работает в темной ночи.
Хозяева спят. А Маруся не спит,
Садится она за письмо.
И ржавое перышко тихо скрипит
И пишет, и пишет само:

«Из города Кельна на Рейне-реке
Пишу я в Россию письмо.
Здесь русские люди на левой руке
Позорное носят клеймо.

Родные мои! Дорогие мои!
О, если бы только могла —
От немца зимой бы босая ушла
И хлеба куска не взяла.
Он горек, он проклят, не лезет он в рот
С немецким названием «брот».

Родные мои! Дорогие мои!
О, если бы только могла,
Я город бы этот на Рейне сожгла,
Чтоб все в нем сгорело дотла!

Я слышу воздушной тревоги сигнал.
В окне ослепительный свет —
Уже освещен за кварталом квартал
Огнями советских ракет.
Я смерти своей не боюсь. Не спешу.
Я это письмо допишу…

Я слышу сначала пронзительный свист,
Потом оглушительный гром.
Мне хочется крикнуть:
«Сюда! Здесь – фашист!
Разбей скорей этот дом!»
Мне голову лучше в обломках сложить,
Чем немцу служить и в невольницах жить!..

Ни марки, ни штемпеля нету на нем, —
Письмо от Маруси дошло.
Оно потемнело, как будто огнем
Бумажный листок обожгло.

Быть может, его полицейские жгли,
Но ветром его унесло,
Быть может, его в облаках пронесли,
Укрыв под стальное крыло…

Осталось пять минут до смерти,
Трещит под фрицем талый лед.
В последний раз невесте Берте
Солдат привет прощальный шлет.

И в полынье встречая фрица,
Гремя железом ржавых лат,
Встает со дна тевтонский рыцарь
И говорит: «Постой, солдат!

Скажи, потомок, неужели
Германцы, родичи мои,
За семь веков не поумнели
И с русскими ведут бои?

Меня на льду славяне били,
Теперь тебя славяне бьют.
Вы что, историю забыли?
Теперь ее не признают?»