Владимир Першанин - «Зверобои» штурмуют Берлин. От Зееловских высот до Рейхстага

Неизвестно, чем бы закончился бой, но колонна внезапно развернулась и спешно ушла на запад, оставив горящую самоходку «Веспе» и несколько убитых эсэсовцев.

Командир самоходно-артиллерийского полка Пантелеев вышел в очередной раз на связь. Хотя подполковник знал Чистякова еще со времен училища и продвигал по должности как способного командира, на этот раз с трудом скрывал раздражение.

— Ты долго там околачиваться будешь? Под Кюстрином бои идут, а твоя рота неизвестно чем занимается.

— Особисты приказали находиться в освобожденном лагере. Связывайтесь с ними. — И в свою очередь перешел в наступление: — Товарищ подполковник, ремонтников никак не дождемся. Машина Тырсина без ведущего колеса стоит, сварка требуется.

— Я договорился с танкистами. Они выслали ремонтный взвод. Помогут и вам.

На этом разговор закончился, а капитану Чистякову весь следующий день пришлось сопровождать особистов и политработников.

— Ты ведь заключенных освобождал? — спрашивали его.

— Не успел я никого освободить, — с досадой отмахивался двадцатидвухлетний капитан Александр Чистяков. — Немцы почти всех перестреляли. Более сотни человек собрал, а остальные во рву лежат. И еще человек семьдесят возле дороги расстреляли.

Прибывшие бойцы из комендантской роты и санитары вытаскивали из рва тела расстрелянных. Газетчики щелкали затворами фотоаппаратов. Офицеры военной прокуратуры составляли акт о массовом уничтожении военнопленных.

Пожилой военюрист с тремя большими звездами на погонах опрашивал Чистякова.

— Значит, вы первые прорвались к лагерю?

— Выходит, так. Моя самоходка и танк лейтенанта Васильченко.

— А тех, кто расстреливал, не успели застать?

— Нет, товарищ полковник. Если бы застал, на гусеницы бы намотал.

Юристу было за пятьдесят. Худой, с морщинистым угловатым лицом, он курил папиросы «Казбек» и с любопытством рассматривал молодого капитана.

— Тебе сколько годков, сынок?

— Двадцать два, товарищ полковник. А что?

— Ничего. Закуривай папиросу. А у меня сыну двадцать четыре было. Танкист, под Витебском погиб в прошлом году. Давно на фронте?

— С мая сорок второго. Сначала в артиллерии, затем военное училище в Челябинске закончил. На «зверобоях» с Курской дуги.

— Значит, никого из охраны не застал?

— Я нет. А ребята-танкисты, которые колонну догоняли, перебили оставшихся охранников. Танк потеряли, фаустпатроном сожгли. Командир, лейтенант Васильченко, погиб и наводчик. Они вместе с десантниками несколько заключенных успели спасти.

— Понятно. Я их опрошу.

Чистяков написал рапорт, в котором изложил все события.

— Ладно, иди, отдыхай, — пробежав лист бумаги, сказал юрист.

— Мне только и отдыхать! Одна машина подбитая в поле торчит, другая аэродром охраняет. Из полка по рации допытываются, почему в тылу отсиживаюсь.

— Завтра отпущу. А пока отдохни. Война не скоро кончится.

И состоялся еще один разговор, с красноармейцем Зосимовым Никитой. Десантники переодели его в военную форму, он остался в отделении и к особистам идти не хотел. Попросил Чистякова:

— Возьмите меня к себе, товарищ капитан.

— Как я тебя без документов возьму? Тебе в особый отдел идти надо, проверку пройти, они решат, что с тобой дальше делать.

— Снова в лагерь загонят. Начнут допытываться, почему на фрицев работал, не сбежал, в подпольной деятельности не участвовал. Возьмите, товарищ капитан! Насиделся я в лагерях досыта. Иначе только и остается, что сбегать и к любой воинской части прибиваться. Вы-то хоть меня знаете. Я в бою двух эсэсовцев прикончил. Одного задушил, а другого ножом в брюхо.

— Где автомат взял?

— Ребята-десантники дали. Сержант говорит, если Чистяков разрешит, мы тебя к себе возьмем.

— Добрые ребята, — усмехнулся Александр. — Всех готовы пригреть.

— Не всех. Они же видят, понимают человека. И вы человек душевный. Посоветовали, поговори, мол, с капитаном, он тоже поймет. В самоходном полку своя десантная рота, она вам подчиняется.

— Не мне, а командиру полка.

— А подполковник вас уважает. Вы с ним с сорок третьего воюете. Обузой вам не буду, а злости на фрицев у меня хватает.

— Все ты про меня знаешь. А я вот про тебя ни хрена. Может, ты полицай переодетый.

Никита отрицательно замотал головой:

— Меня бы свои задушили.

— Ладно, пойдем, поговорим. Только не бреши, как ты в немецких лагерях против фрицев героически боролся. Не поверю.

— Как было, так и расскажу.

Никита Зосимов, девятьсот двенадцатого года рождения, после окончания срочной службы в тридцать шестом году вернулся в свою деревню. Женился, родил двух дочерей. Работал в колхозе конюхом, а в июне сорок первого снова был призван в армию. Но уже на войну.

Полтора месяца воевал под Смоленском, где шли ожесточенные бои. Немцы рвались к Москве, делалось все возможное, чтобы их остановить.

— Как вспомню тот июль, не по себе делается. Бомбежки непрерывные, жара, беженцев толпы. Нас танковыми атаками пытались смять. Приказ был жесткий, отступать запрещали. Пока артиллерия имелась, мы ответные удары наносили крепкие. Смоленск два раза из рук в руки переходил. Хоть и наших погибло много, но и фрицы по зубам получали. Своими глазами видел, сколько горелых немецких танков на полях осталось.

В плен Никита Зосимов попал вместе с остатками своего батальона, когда выбирались из окружения. Шли по дороге, их обогнали немцы. Со смехом рассматривали, сидя на броне, запыленных, измотанных долгим отступлением русских солдат.

— Комиссара нашего сразу расстреляли, а больше никого не тронули, — рассказывал Никита. — До зимы сидели в пересыльном лагере. Там над нами поиздевались вволю, а больше всех полицаи из Западной Украины старались. Выявляли коммунистов, политруков, а особенно евреев. Тех не просто расстреливали, а штыками протыкали и на повозках живыми еще закапывать везли. Впрочем, всем доставалось. От голодухи и холода каждый день люди десятками умирали. А когда зима наступила, и счет потеряли.

Года полтора Никита работал на цементном заводе, затем перевезли в Польшу. Восстанавливали дороги. Осенью сорок четвертого человек пятьсот перебросили под Ландсберг, строить пересыльный лагерь. Там и оставался до января в бригаде хозобслуги. Часто водили на аэродром закапывать воронки, ровнять взлетную полосу.

— После бомбежек немцы обозленные ходили, — сворачивал очередную цигарку Никита Зосимов. — Потери несли, своих хоронили. Однажды мы увидели два догорающих самолета. Во время работы кто-то невпопад засмеялся. Офицеру показалось, что мы радуемся. Выдернул у охранника автомат, как врежет очередь. Двоих наповал, а третьему бедро раздробило. До вечера мучился, пока не помер.