Борис Земцов - Добровольцы

Этого дня мы ждали больше месяца. Раньше ребята звонили в Россию, на Украину, в Белоруссию и прочие регионы из Вышеграда. Сейчас такой возможности нет. То ли сербы отказали, то ли связь не в порядке. Поэтому пришлось ехать километров за шестьдесят от базы-казармы в небольшой городишко Р. На это ушел целый день, отведенный для отдыха (пока поймали попутку, пока нашли в городке здание узла связи, пока выяснили коды нужных городов и т. д. и т. п.). До глубины души растрогали женщины — работницы узла связи. Узнав, что мы русские добровольцы, они немедленно побросали все дела, кинулись искать коды российских и украинских городов, приготовили кофе. Из путаного разговора на диковинном русско-сербско-английско-немецко-украинском диалекте выяснилось, что городок в статусе прифронтового находится уже не один год. И не осталось здесь ни одной сербской семьи, где бы женщины ни носили траурных платков, где бы ни оплакивали павших в бою, замученных в концлагере, просто сгинувших в кровавой смуте.

Человек, прошедший через кровь, — человек совершенно иной формации. Он не лучше, не хуже других, крови не видевших, крови не проливавших. Но он — совсем другой. Из другого измерения.

В последнее время среди русских становится все больше прошедших через кровь. Приднестровье, Абхазия, Сербия — главные адреса «фабрик взросления», «фабрик прозрения». Людей, побывавших там, уже многие тысячи. Для нации это отрадный факт. Людям, прошедшим «горячие точки», уготована великая миссия. В их руках судьба нации и Отечества. Эти руки должны быть очень крепкими.

Правда, возможно, и скорей всего так и будет, что высшая власть в лице антирусски ориентированных политиков сделает все возможное, чтобы людей, прошедших через фронты национального мужания, изолировать и скомпрометировать. Спецслужбы, правоохранительные органы, чиновники на местах получат указивку «глаз да глаз» за добровольцами, и… начнется: кого за незначительный проступок на зону, кого спровоцировать, чтобы потом был повод — вот, он наемник в прошлом, а ныне преступник, не доверяйте ему, бойтесь его, гоните его …

Участвовал в коротком, буквально часа на два, рейде в окрестностях «положая». Едва ли не в сотне метров от нашей позиции наткнулся на аккуратно сложенные ветки и доски, на свежий, не успевший раскиснуть в подтаявшем снегу окурок, недавно опорожненную жестянку от куриного паштета. Сопровождавший нас серб уверен, что это — лежка мусульман. Значит, здесь был разведчик или снайпер. Был совсем недавно. Об этом напоминает и консервная банка, остатки содержимого из которой еще не успели склевать птицы. Возможно, именно мы и вспугнули того, кто только что был здесь. Скорее всего, мы вспугнули все-таки снайпера, прибывшего сюда за своим кровавым оброком.

По очереди занимали вражеский лежак и рассматривали через прицел снайперки наши собственные позиции. Оптика позволяла видеть в деталях не только наше расположение, но и, кажется, даже выражение лиц тех, кто там остался. Если бы лежавший здесь снайпер имел желание или получил приказ открыть огонь, зарубок на его прикладе непременно прибавилось бы. Мишенью для него мог бы послужить любой из нас.

Вот оно, очередное напоминание о том, что здесь наши маршруты и маршруты старухи в саване и с косой переплетены и составляют единый дьявольский орнамент.

Подобный вывод оптимизма на ближайшее будущее не прибавляет. Впрочем, разве время смаковать подобные эмоции? Самый рациональный вывод из увиденного: чаще организовывать подобные выходы на территорию, прилегающую к нашему «положаю». Ради нашей же безопасности.

Вот уже сутки назойливо крутится в мозгу строчка В. Высоцкого: «Мне этот бой не забыть нипочем, Смертью пропитан воздух…»

Даже те, кто воюет на этой земле уже четыре-пять месяцев, в подобный переплет не попадали. Бой шел шесть часов. Мусульмане наступали с трех сторон. При поддержке минометов и пушек. У нас трое убитых. Трое раненых. Та жизнь, которой мы жили до этого, с учетом всех перестрелок, рейдов, разведок и т. п. — шутливое недоразумение по сравнению с тем, что обрушилось на нас за эти шесть часов. Каждый, переживший их, имеет полное право ежегодно отмечать день 12 апреля как день своего второго рождения.

Набирает обороты резонанс малосимпатичной истории с определением состава караула в злополучную ночь на 12 апреля на высоту Заглавок. Верно, в ту ночь на позиции, согласно вроде бы как оговоренному ранее графику, должна была быть не только наша «мужицкая» смена, но и смена чисто казачья («станица», как по-прежнему горделиво величают они сами себя). Верно, казаки сорвались с позиции в казарму «качать права» сербским командирам по поводу пусть пустячных, но вовремя не выданных денег. Верно, мы, оставшиеся на «положае», против отъезда казаков не возражали. Впрочем, разве могли что-то изменить наши возражения? Вопрос такой же риторический, как и вопрос о том, кто же мог знать, что случится чуть позднее на том самом «положае»? Вот и появилась в отряде благодатная почва для слухов: не уехали бы тогда казаки «воевать за свои гроши» — бой не был бы таким кровопролитным, меньше было бы жертв и т. д.

Конфликт пока тлеет, но кто знает, чем все обернется, когда «возвращение к теме» совпадет с очередной пьянкой? Самое время вспомнить, что каждый из нас «при стволе» с заряженными магазинами круглые сутки. Оружейных комнат с железными дверями и замками в этих условиях быть просто не может.

Восстановить в строгой последовательности все подробности этого дня невозможно. Мысли перескакивают с детали на деталь, но все детали представляются несущественными. Внутри пусто. Ни страха. Ни горечи. Ничего. Только жуткая гулкая пустота. Наверное, это и есть то, что называют отрывистым словом «шок».

Таково ощущение внутреннее, а снаружи… Болят мышцы груди. Это после того, как волок на пару с казаком Сашкой П. положенного на одеяло убитого Костю Б. Правду говорят, будто покойники становятся тяжелее. Его убило ровно на двадцатой минуте боя. Осколком. В голову. Не спасла чудом раздобытая Костей каска. Не спасли иконки, что бережно хранил он в нагрудном кармане. Осколок залетел под каску, снес верхнюю часть лба. Каска полна мозга и темной загустевшей крови. В этой же крови перепачкан и новенький китель Кости. Все это случилось с парнем в неполный двадцать один год. В Югославии он не пробыл и недели.

Двумя днями раньше мы ездили вместе в маленький городок Р. звонить в Россию. Костя звонил матери и своей девушке. С матерью говорил не больше двадцати секунд — отрывисто сообщил стандартное «жив-здоров», потом, переменившись лицом, буркнул: «Все, до свидания», — и положил трубку. Нам пожаловался: «Вот, опять причитать начала». Кто знал, что мать и сын разговаривали тогда в последний раз.