Владислав Шурыгин - Зенитная цитадель. «Не тронь меня!»

— Товарищу мичману! Треба пару дисков до пулемету поднести!

— Впрок надо думать! Впрок! — проворчал Бегасинский. — Бьют баклуши, понимаешь, а потом «патроны, патроны»…

Рютин сломя голову несся в носовой погреб боезапаса, а над палубой звучало:

— Самолет противника, «рама», правый борт, пять тысяч метров…

Точно за большим магнитом-невидимкой, синхронно, слаженно поворачивались в сторону правого борта орудия и пулеметы. Стволы, готовые полоснуть свинцом и металлом. Однако фашистский разведчик был осторожен — изменил курс, пошел мористее.

— Готовность два! Команде приготовиться к обеду! Бачковым — на камбуз!

Люди дули на озябшие руки, пританцовывали на скользкой холодной палубе — день ненастный, ветреный… Ожидание скорого обеда — горячего борща, макарон с тушенкой и вдобавок ко всему ста граммов наркомовских — взбодрило, приподняло настроение. Вот уже слышны шутки, смех.

Алексей Рютин нес про запас к пулемету старшины Головатюка коробки с патронами и думал: «Нет, надо сегодня же сходить к лейтенанту, пусть заберет меня назад на батарею… А лейтенант не поможет — к комиссару. Ребята воюют, а я на подхвате, «старшим, куда пошлют» определили… Надо же мне было показаться Александру Васильевичу! Не по мне эта служба! Сегодня же подойду к лейтенанту».

— О, кого я бачу? — удивился Павел Головатюк, увидя Рютина с пулеметными коробками. — Леша, а пушку свою чого покинув?

В азарте недавнего боя Головатюк не заметил уже побывавшего возле его пулемета Рютина и вот теперь, увидев бывшего зенитчика, удивился:

— О, и не размовляет, японский бог! Леш, за шо это тэбэ с батареи потурылы?

Рютин буркнул что-то под нос, а мичман Бегасинский, слышавший краем уха вопрос Головатюка, обрушился на старшину:

— Головатюк! Вам что, делать нечего? Так я после отбоя вам с Устимом работенку сыщу. Непыльную и неденежную.

— Фу-ты! — весело фыркнул Головатюк, переглянулся со вторым номером расчета Устимом Оноприйчуком. Павел вообще пребывал сегодня в отличном настроении: еще утром кто-то из матросов достоверно сообщил, что с обеда вместо «лимонада» начнут давать настоящие наркомовские сто граммов. («Лимонадом» моряки называли молодое шампанское, выдававшееся вместо водки. С водкой в Севастополе было туго. Зато «лимонада» в запасниках завода шампанских вин было, по тем же слухам, хоть залейся.) — Товарищ мичман, да я ж его по-хорошему спросил, почему он не у пушки, а он молчит, — сказал он по-русски.

— Старшина Головатюк!.. Поясняю. Отныне краснофлотец Рютин по должности — трюмный. Слыхали про такую должность? Или вы на кораблях не служили?

— Как так не служили?! — обиделся Головатюк. — Мы? Да… А ну кажи, Устим, где мы с тобою до войны служили, на каком корабле!

— На эсминце «Шаумян»! — гордо ответил Оноприйчук.

— То-то ж! — пригрозил пулеметчикам Бегасинский. — Постой-постой, а на ленте у тебя что написано? «Москва»… «Мос-ква», а говоришь, «Шаумян»?!

— Да це со склада такую прислали! На моей ленточке буквы стерлись, чем их теперь подмалюешь? Золотые ведь буквы-то…

— Золотые… — пробурчал, уходя, Бегасинский.

Едва он скрылся в носовом люке, Головатюк, «работая на публику», пожал плечами:

— Леша Рутин — трумный… За что его в трумные перевели? Ей-богу, не разумию, хлопцы.

Зенитчики двух носовых пушек засмеялись. Очень уж забавно это у Головатюка звучало: «трумный Рутин».

С возвращением на свою батарею у Рютина, конечно, ничего не получилось, но с того самого дня, как увидел его возле своего пулемета Павел Головатюк, прилипло к Алексею, приклеилось по-флотски намертво «трумный Рутин».

К Мошенскому подошел рослый и обычно немногословный краснофлотец Алексей Воронцов. Спросил разрешения обратиться.

— Да, слушаю! — ответил командир плавбатареи и сразу же заметил, что стоящие неподалеку краснофлотцы из расчета Лебедева чему-то улыбаются. Воронцов был из этого расчета. Мошенский хорошо помнил его по заводу: там он работал за троих и потому был в числе тех, кому Мошенский объявил свою первую командирскую благодарность. Знал Мошенский и то, что между собой этого матроса товарищи звали Рожком. Алексей был из смоленских, что постоянно проявлялось в его речи, в той особой мягкости глагольных окончаний, когда вместо «пойдет» говорят «пойдеть», вместо «будет» — «будеть». Вот и теперь:

— Разрешите, товарищ старший лейтенант, когда минутка свободная будеть, порыбалить? — Карие глаза Воронцова смотрели открыто, доверчиво, но, заметив удивление на лице командира, он поспешил пояснить: — Внизу, товарищ старший лейтенант. В «гроте». Меня с удилищем даже никто и не увидить.

— Ничего не понимаю… Какое удилище? Как вы вообще умудрились удочку на военный объект, на корабль пронести?

— Да ведь, товарищ командир… Не совсем настоящее удилище, конечно… Я рейку деревянную, вот такую, приспособил. А Здоровцев наш говорить, что рыба тут совсем дурная и даже на пустой крючок клюеть. Вот, значить, и хочу попробовать…

Мошенский наконец все понял. Усмехнулся. Кивнул в сторону внимательно наблюдавших краснофлотцев:

— Здоровцев надоумил?

— Не, я сам…

— Ну, тогда так, краснофлотец Воронцов. — Глаза Мошенского весело блеснули. — Передай своим «рыбакам», что я разрешил рыбачить, только при условии… после того, как собьете немецкий самолет!

— Есть, после того как собьем… — несколько растерянно повторил за командиром Воронцов: он никак не ожидал такого условия. Отошел. А Мошенского глодала мысль: «Когда наконец мы собьем хотя бы одного немца? Хотя бы одного! Людям нужна вера в себя, в свои силы. Жжем, жжем порох, переводим снаряды. Второй месяц на якорях в море, и все без толку… Вот и выходит, задаром хлеб едим. И разговоры такие уже идут…»

Мошенский пошел в каюту. За столом что-то писал старший политрук Середа. Наверное, письмо домой. При этой мысли заныла сидящая в глубине сердца заноза: больше месяца Мошенский не получает писем от Веры. Знает только, что выехала из Севастополя 18 августа.

Мошенский справлялся через штаб ОВРа, но и там ничего утешительного сказать не могли: семьи комсостава выехали в Керчь и оттуда на Большую землю. «Вера, Вера… Что с нею? Она ведь скоро должна родить… Где произойдет, случится это? Будут ли врачи рядом? А вдруг в дороге?»

— Составляю политдонесение… — оторвавшись от бумаг, сказал Середа. — Пишу, что не все у нас хорошо. Полковой комиссар Бобков знает, что у нас за народ собрался — с бору по сосенке. Если напишу, все хорошо — не поверит…

Мошенского раздражала манера комиссара порой глядеть на жизнь батареи как бы со стороны. Вроде бы и работает как надо: политинформации, беседы с людьми проводит, а вот все время подчеркивает, что народ на батарее сложный, собранный, как он только что сказал, «с бору по сосенке».