Евгений Погребов - Штрафной батальон

Что лобовая броня у них гораздо прочнее, убедились штрафники собственными глазами. Несколько прямых попаданий снарядов выбили из башен «Тигров» лишь пучки искр. Обыкновенный «Т-4» эти снаряды прошили бы насквозь.

Пробравшись в ячейку к Павлу, Махтуров щупал отползавшие «Тигры» азартно горевшими глазами и сожалел, как охотник, упустивший вспугнутую ДИЧЬ:

— Уйдут, собаки! А ведь еще бы чуть-чуть — и можно было рвануть их гранатой!..

Не отвечая, Павел думал о том, что, получив по носу, фашисты непременно обрушат на передний край артиллерийско-минометный огонь либо авиацию, а возможно, то и другое сразу. Незадачливый танковый наскок (он никак не мог понять, на что рассчитывали гитлеровцы, организуя его без поддержки пехоты) — лишь прелюдия к настоящему, серьезному бою, который, по всей вероятности, растянется на весь день и поглотит все силы.

— Потери во взводе есть? — спросил он у Махтурова.

— Саблука осколком в шею, сразу наповал… Садчикова задело. Больше не знаю.

— Давай — в траншею и, как только начнется обстрел, немедленно отводи людей в укрытие, без приказа. Понял? Они сейчас начнут…

И точно. Не успели танки скрыться из поля зрения, как вражеская артиллерия начала гвоздить передовую. Над окопами взвихрились тучи серой пыли и дыма, закрыли небосвод. Роями носились визжавшие стальные осколки.

Через несколько минут после начала обстрела от Ульянцева прибежал связной Илюшин и, плюхнувшись рядом с Павлом, задыхаясь, передал приказ ротного на отход в укрытия.

— Давай быстрей, взводный! Ротный велел сразу… А то Монаха вон сейчас по кумполу врезало. Отторопился!..

В блиндаже было сумрачно и душно.

У самого входа, поближе к свету, перебинтовывал окровавленную руку Петрунин, нервничая и негромко ругаясь на своего помощника — Хасматулина. Тут же накладывала повязку на рассеченный лоб Садчикову санинструктор Малинина.

Садчиков под ее руками ойкал и корчился. Малинина фыркала, грубовато утешала:

— Тоже мне, воин царя небесного! Кожу ему поцарапало, а он расскулился, как сопливчик. Другим ноги отрывает, и то ничего — молчат. А этот, гляди, и в обморок, чего доброго, хлобыстнется, здоровила такая!..

Разглядев в полутьме Махтурова, тоже примостившегося на нарах неподалеку от входа, Павел пробрался к нему, расслабленно откинулся спиной к стене. Махтуров, смежив веки, не пошевелился. Напротив, свесив ноги в проход, сидел на краешке нар Туманов и, как бывалый солдат, занимался диском — набивал патроны.

Другие штрафники тоже потихоньку возились: кто оружие протирал, кто гранаты перебирал, кто перекуривал в ладонь.

Но Павел хорошо знал: кто бы чем ни занимался, а сторожким ухом обязательно ловит все, что происходит снаружи.

Артиллерийский налет тем временем продолжал бушевать с неослабной силой. Однажды рядом с блиндажом рванул тяжелый фугасный снаряд, земля туго толкнулась Павлу в спину, и сквозь покоробленный накат просыпалась струя пыли.

Едва развеялось напряжение, как дверь со скрипом отворилась и через порог со стоном перевалился незнакомый раненый штрафник, вероятно, из соседнего взвода.

Освоившись с полумраком и разглядев санинструктора, раненый сипло просит:

— Сестричка, перевяжи! Зацепило меня малость, кровью исхожу…

Малинина, протиснувшись сквозь тесно сидевших в проходе солдат, подхватывает раненого и, втаскивая его на нары, набрасывается с упреками на Хасматулина, который, вместо того чтобы помочь санинструктору, лишь подвинулся, уступая дорогу.

— Чего статуей стоишь?! Помочь не можешь или контузило?! Раненый ведь…

Усадив стонущего штрафника, ловко распарывает ножом штанину и сноровисто накладывает бинт на глубокий кровавый разрез.

— Счастливый ты, дядя, — успокаивает она немолодого солдата. — Кость целая. Через месяц дома калинку-малинку с жинкой на пару сплясать сможешь. Завидую я тебе: сама горазда сплясать, да вот некогда и не с кем…

Последние слова Малининой тонут в близком, сокрушающе грохнувшем разрыве. Блиндаж встряхивает так, что, сорвавшись с гвоздей, падают со стен котелки и тухнет под потолком коптюшка. Пока кто-то из солдат пытается засветить ее вновь, Шведов пробирается к выходу и, очутившись рядом с санинструктором, трогает ее за плечо.

Обернувшись и признав старого знакомого, Малинина иронически улыбается:

— A-а! И ты, моя любовь, оказывается, здесь. Живой! А у меня уж вся душа изболелась. Вдруг, думаю, да и убьют еще. И в загс идти не с кем. На весь век одной оставаться.

— Ты лучше за свою любовь из девятой роты побеспокойся, а обо мне кто-нибудь другой пострадает. Найдутся! — не остается в долгу Шведов. — Подумаешь, Мэри Пикфорд штрафная! Ничего ты человеческого не способна понимать, рваная галоша у тебя вместо сердца. Поняла? И если есть что значительного — так это юбка. За ней только и тянутся!..

— Зато у вас, кобелей, сердца чересчур отзывчивые, все юбки, какие есть, подряд обжалеть готовы! — вспыхнув, не осталась в долгу Малинина. — Сердцеед захудалый!.. Может, подарком себя мнишь? Так я это сама как-нибудь решу…

— Реша-алка у тебя!

— Моя-то ничего, а вот твоя — точно не в порядке, с уценки, видать, досталась. Иначе бы здесь не был!

Неподходящая обстановка, шквал огня над головой гуляет, а заулыбались солдаты: «Молодец девка, боевая! Так и надо, иначе в штрафном не продержишься».

— Слава! Слава! Ну как некрасиво, а? — сдерживая распиравший его смех, с укоризной проговорил Кусков. — Одна-единственная дама среди нас, а ты хамишь. Нехорошо! Из игры надо по-честному — бито так бито!..

Шведову хватило ума и самолюбия, чтобы не дать посрамить себя окончательно и кончить дело шуткой.

— Мадам?! — скоморошно подался он к Малининой. — Тысячу извинений! Отныне молчу и бледнею!..

Слышно было, как в тылу залпом ударила наша тяжелая артиллерия и фугасные снаряды прошли в направлении немецких позиций. Минут десять продолжалась ожесточенная артдуэль, потом стрельба с обеих сторон внезапно оборвалась, как обрезало.

Не дожидаясь команды, солдаты повалили к выводу.

Артиллерийский смерч разворотил и обрушил окопы, перегородил ходы сообщения завалами. Почти у самого входа в блиндаж, в проходе валялся согнутый полковой ручной пулемет, чуть дальше зловещим хвостом торчал из стенки траншеи стабилизатор неразорвавшейся мины, свисала с бруствера голова убитого наблюдателя.

Над разбитыми дымящимися окопами вились копотные хлопья и клубы рассеивающейся белесой пыли. Цепляясь за поверхность почвы, расползались, затекая в воронки и ходы сообщения, точно их всасывало изнутри, желтые клочковатые облачка толового смрада. Нагретый солнцем и взрывами воздух был сух и колок, опалял рот.