Владимир Першанин - Сталинградская мясорубка. «Погибаю, но не сдаюсь!»

— Подавись, сволочь!

Я, кажется, попадаю в гусеницу. Нет, она не перебита. Но танк, словно споткнувшись, разворачивается, подставляя борт. Снова выравнивает курс, но полковая «трехдюймовка», последняя из батареи, успевает вогнать бронебойную болванку в нижний ряд мелких колес. Одно вылетает, как выбитый зуб, другое крутится на оси вхолостую.

Тяжелая машина дала задний ход, но порвалась гусеница, и Т-4, как огромная юла, завертелся на месте. Танкисты не собирались сдаваться. Пушка и пулеметы били, пытаясь достать короткоствольную «полковушку», сбросить нас на дно траншеи. Но «полковушка» и два расчета ПТР вели беглый огонь. Задымил двигатель, и вскоре танк загорелся.

Нас выручали траншеи, многочисленные окопы, отсечные ходы. На изрытом холме немецким танкам приходилось сталкиваться с нами в упор. Тяжелых Т-4 было немного, кроме них и Т-3 фрицы использовали в атаке устаревшие для сорок второго года чешские танки.

Я видел, как одного из них расстреляли в борт из противотанкового ружья, а затем забросали гранатами. Эту атаку мы тоже отбили, но остались без артиллерии. Убитых закапывали в дальнем углу траншеи. Нас оставалось слишком мало, и долбить твердую землю для братской могилы не оставалось сил. Могилой стала траншея.

К вечеру приехал на «эмке» полковник из штаба дивизии со свитой, властно приказал позвать командира полка. Но командир и начальник штаба были убиты, комиссар — тяжело ранен. Командование остатками полка взял на себя один из комбатов, капитан лет тридцати.

Полковник приказал удерживать позицию до подхода главных сил. При этих словах некоторые командиры усмехнулись. Сказал бы про подкрепление, а то «главные силы»! Так неуместно звучало слово «полк». Нас осталось совсем мало, артиллерия была выбита в борьбе с танками, которых подбили и сожгли больше десятка. За это, наверное, следовало хотя бы похвалить нас. Но полковник посчитал ниже своего достоинства благодарить за стойкость какого-то капитана, вчерашнего командира роты, оставшихся в живых лейтенантов и нас, рядовых бойцов. Мы ведь имели лишь одно право — остаться без патронов в разрушенной траншее и завтра погибнуть. Но капитан ответил «есть» и заговорил про боеприпасы. Словно понимая, о чем идет речь, фрицы выпустили пару снарядов среднего калибра, которые взорвались в сотне метров.

Осколки этих снарядов на таком расстоянии почти не представляли опасности. Почти! Но штабные, в том числе полковник, мгновенно пригнулись, кто-то плюхнулся брюхом в пыль. Мы продолжали стоять и не стали бы пригибаться, будь это тяжелые гаубичные снаряды. Не потому, что такие храбрые, а просто дошли до точки.

— Подвезут боеприпасы, — буркнул полковник, которому не понравилось наше демонстративное поведение.

Сказано было, словно от нас отмахнулись.

— У нас сорок человек тяжело раненных, — продолжал докладывать капитан. — Еще двести человек мы отправили на машинах и подводах. Лошадей не осталось. Если нести на себе, мне придется выделить сто шестьдесят носильщиков и санитаров. Некому будет держать оборону.

— Пусть несут по двое. — Полковник запнулся, потому что рвануло еще несколько снарядов. — Лошадей я тоже пришлю.

— Вместе с боеприпасами, — насмешливо сказал кто-то из командиров.

— Не вижу ничего смешного! — взвился полковник. — Подводы выгрузят боеприпасы и заберут раненых.

Начальство уехало без всяких напутствий. Начинался обстрел. Капитан не стал ждать обещанных подвод и отрядил полторы сотни бойцов эвакуировать тяжело раненных. Им требовалась срочная помощь, и ждать они не могли. Умирали один за другим.

Боеприпасы привезли лишь рано утром. Полковник не поинтересовался, что именно нам нужно. Подводы нагрузили всем подряд, в том числе снарядами для трехдюймовых «полковушек», которых у нас не осталось ни одной. Правда, подвезли несколько ящиков снарядов для «сорокапяток», довольно много винтовочных патронов и патронов для ПТР, бутылок с горючей смесью. Ездовые нас торопили, когда мы выгружали ящики, и очень обрадовались, что не придется возиться с ранеными.

Полковник прислал от щедрот канистру спирта (знал, чем поднять настроение), мешка три сухарей и консервов. Мы простояли на своих позициях еще сутки. Пили спирт, грызли сухари и ждали атаки. Но фрицы, верные своей привычке — не биться лбом там, где получили крепкий отпор, наступали на других направлениях. Хотя знали от дезертиров (перебежало человек двадцать), что нас не так и много.

Ограничились тем, что время от времени посылали два-три легких бомбардировщика «Хенкель-126», похожих на наши У-2. Самолеты градом сыпали небольшие осколочные бомбы, а потом обстреливали траншеи из пулеметов. За день мы потеряли не меньше ста человек убитыми и ранеными.

Капитан понял, что нас просто решили раздавить без лишних потерь, и на следующую ночь повел остатки полка (думаю, человек 200–300) в сторону Дона. За ночь исчезло еще человек пятнадцать. Сбежали, спасая свои жизни.

На берегу Дона нас остановил патруль во главе с майором. Коротко расспросил, не читая нотаций, дал провожатого и присоединил к какому-то пехотному полку. Здесь мы пробыли еще дня три, закапываясь в прибрежные кручи. Отбили две немецких атаки. Я стрелял из бронебойного ружья, пока не кончились патроны. Потом взял винтовку убитого бойца. Танкам некуда было прорываться — впереди обрыв и река. Нас расстреливали из орудий и минометов, окружив с трех сторон.

Снарядов и мин у фрицев хватало, они открывали огонь по любой вспышке, не подходя ближе пятисот метров. Трупы убитых при первых неудачных атаках, сгоревший танк и бронетранспортер удерживали их от повторных наскоков. Немцы не желали нести потери. Если накануне нас пытались добить с воздуха, то теперь обрушили сотни снарядов и мин.

Феде Машкову пробило ладонь крупным осколком. Мы находились в окружении, не было даже санинструктора. Переправить раненых днем через реку было невозможно. Перевязывали раненых сами. А ночью, расстреляв почти все патроны, переплыли Дон. Помогли саперы, нашли старую рыбачью плоскодонку, вязали пучки сухих веток и камыша. А на левом берегу я получил тяжелое ранение и был доставлен в госпиталь в Сталинград.

Меня окрестило крепко. Осколки пробили левую ногу, два ребра, распороли плечо и задели легкое. Сделали две операции, и больше месяца я лежал, скованный гипсом. Послал письмо своим в Бекетовку, но Сталинград бомбили, и оно не дошло. Вскоре нас эвакуировали в Ленинск, небольшой городок на Ахтубе. Там мы узнали о страшной бомбежке 23 августа и о том, что в сентябре бои идут на улицах города. Я представлял, что творится в деревянной Бекетовке. Поселок наверняка сгорел. Дай бог, чтобы успели эвакуироваться родные. Я не знал, что Паулюс, уверенный в победе, дал приказ не обстреливать Бекетовку. В поселке планировалось после взятия Сталинграда разместить на зимние квартиры штабы и войска.