Андрей Орлов - Штрафбат. Приказано уничтожить

Опьяненные вседозволенностью солдаты растеклись по городку, и у начальства не было реальной возможности их собрать. В одном из домов уже занималось пламя, в другом билась посуда, хохотали русские «освободители», возя кого-то по полу… Зорин не участвовал в безобразии. Сидел, опустошенный, под фонарем на городской площади – в компании таких же «контуженных», курил без остановки и лениво думал о том, что поведение зарвавшихся вояк ничем не отличается от поведения карателей Каминского. Офицеры пытались собрать своих людей, носились порученцы, сгребая почуявших свободу бойцов. Топал ногами замполит, орал на тех, кто к этим бесчинствам был абсолютно непричастен. Солдаты неохотно собирались, делали вид, что в мешках у них ничего нет и ничего они не пили. Строились повзводно, кто-то сытно икал, кто-то перемигивался с приятелем. Подумаешь, согрешили, можно и расслабиться чуток на войне.

Приковыляли еще двое, еле волоча ноги, – спрятались в строю, потупились.

– Ну что ж, третий звонок, – многозначительно процедил Лившиц.

Над площадью безымянного населенного пункта зависла тишина. И в этой тишине вдруг раздался истошный женский визг, распахнулась дверь соседствующего с трактиром здания, и двое растрепанных солдат – Канарейчик и Хлопушин – выволокли сопротивляющуюся девушку в кожаной жилетке и клетчатой юбке. Вернее, волок ее за волосы Хлопушин, а Канарейчик нетерпеливо подпрыгивал, высунув язык от возбуждения. Девушка была молода, с жиденькими рыжими волосами, избыточно полна в бедрах и совершенно неинтересна. Но у штрафников, окончательно потерявших рассудок, сложилось иное мнение. Они были пьяны и ничего не замечали, кроме объекта своей страсти. Но заметить пришлось. Поволокли было трепыхающуюся девицу к соседней двери – видимо, хотели продолжить в кабаке приятное времяпрепровождение.

– Шашки наголо! – хохотал Хлопушин. – Ах ты, кралечка, как же давно мы с тобой не виделись!

Но тут Канарейчик почувствовал что-то неладное и ткнул товарища в плечо.

– А, чего? – Хлопушин обернулся с разинутым ртом.

Сцена была посильнее знаменитой гоголевской. Рота в полном составе, повзводно, в гробовой тишине стояла посреди площади. Солдаты угрюмо смотрели на загулявших сослуживцев, интуитивно догадываясь, что остроумные комментарии не пойдут на пользу здоровью. Парочка несостоявшихся насильников стушевалась.

– Тю-у… – протянул Хлопушин, громко икнув, – а чего это вы тут… уже строимся, да?

Перехватил ледяные взгляды замполита с ротным, задрожала челюсть. Каким бы ни был пьяным, а понял. Выпустил девушку – и она умчалась, как вихрь. Хлопнула дверь. Хлопушин уронил руки, опустил голову.

– А мы, эт-то самое… – Канарейчик от волнения принялся заикаться. Сделал судорожное движение, словно собрался закинуть карабин на плечо – и застыл, обнаружив, что карабин он где-то потерял… и, видимо, нет уже смысла вспоминать, где именно.

– Расстрелять, – сурово вымолвил Негодин.

– Лучше бы яйца им отрезать, – прошептал Мишка Вершинин.

– Не надо, товарищ капитан! – завизжал Канарейчик. – Я не трогал ее! Это все Хлопушин! Простите, товарищ капитан, мы искупим… мы своей кровью… мы больше не будем! Почему фашистам можно, а нам нельзя?! – завыл он, выкатив глаза. – Где справедливость? – он рухнул на колени и заплакал густыми, какими-то черными слезами. Солдаты отворачивались – между ног у солдата расплывалось мокрое пятно.

А Хлопушин все ниже опускал голову, молчал, как партизан. Только плечи дрожали. «А ведь они неплохо воевали», – вспомнилось почему-то Зорину. Бежали в атаку, не гнулись, орали, как все, о смерти не думали…

– Расстрелять, – повторил Негодин. – Второе отделение третьего взвода – к барьеру. Кургаш, командуйте.

Это было трудно, это было невыносимо трудно – убивать своих. Такое ощущение, что бойцы держали не винтовки с автоматами, а гаубичные орудия – вот-вот уронят. Делали вид, что целятся, а сами смотрели куда угодно, только не на две поникшие фигуры, сгорбившиеся у кирпичной стены. Канарейчик молился – осенял себя распятием, что-то шептал, задрал умоляющий взор в небо.

– Огонь, – тихо скомандовал Кургаш. Приговоренные зажмурились.

Прогремел нестройный залп. Пули выбивали искры из кирпичей. Рота недоуменно зароптала. Никто не упал. Приговоренные несколько мгновений стояли с закрытыми глазами, потом открыли – в лицах ни кровиночки, пытались улыбнуться. Хлопушин облегченно вздохнул – ладно, все поняли, урок впитали. Канарейчик вознамерился прокомментировать ситуацию, но только мявкнул что-то невразумительное. Люди из отделения Кургаша опустили головы. Каждый целился мимо, втайне надеясь, что товарищи слева и справа поразят цели.

– Ясненько, – ухмыльнулся Негодин. – Ну что ж, сочтем за репетицию. Кургаш, командуйте. В случае рецидива люди вашего отделения будут расстреляны за невыполнение приказа. И вы, собственно, тоже.

– Целься! – хрипло выкрикнул Кургаш. Солдаты вскинули карабины, стиснули зубы. Приговоренные вновь изменились в лице, Канарейчик, обретший надежду, рухнул на колени. Стройным залпом обоих отбросило к стене – умерли сразу, не мучаясь.

– И так будет со всеми, кто позорит высокое звание советского солдата и делает вид, будто не слышит приказа! – важно надувая щеки, объявил Лившиц. – А сейчас… – замполит иронично уставился на хмурого командира, вынужденного терпеть это невыносимое «двоевластие», – как насчет профилактического марш-броска, товарищ капитан? У кого-то здесь явно переизбыток сил и срамных желаний. Время выбить дурь, как вы считаете, коллега – перед следующим боем?

Со следующим боем вышла заминка. В прорыв ушли стрелковые роты 18-й мотострелковой дивизии, а штрафников капитана Негодина по неясной истории причине отвели с передовой и дали сутки на отдых – в лагере, оставшемся после пехотного батальона, переброшенного на запад. Вновь вливали пополнение, у палатки оперуполномоченного Гапштаева выстроилась очередь из новоприбывших, люди недоуменно переглядывались и с интересом вдыхали убийственный запах перегара, проистекающий изнутри. Бегали офицеры, озабоченные пополнением. «Старослужащих» на неопределенное время оставили в покое, люди слонялись без дела, спали, ели, кто-то украдкой играл в карты, пока не видят офицеры. Кто-то ссорился, выяснял отношения. Чеченец Заркаев вторые сутки точил нож, не замечая, что превращает его в шило. Спал без задних ног «вредитель» Литвинов – солдаты ходили вокруг него на цыпочках и прикладывали пальцы к губам: мол, чем больше он спит, тем меньше от него вреда. Седоусый рядовой Канаев, которому сослуживцы объявили бойкот, за то, что до «посадки» служил в заградотряде, с возмущением в голосе пытался развеять «стереотипы»: