Олег Рябов - Четыре с лишним года. Военный дневник

3.04.46

Весна.

Люди, которые бывают в Праге, рассказывают, что там, в долинах, уже всё зеленеет, а у нас ещё кое-где лежит снег. Немцев отправили в их Германию, сдали помещения чехам, подарили им всё, что осталось: уголь, железо, проволоку, трансформаторы и прочее.

10.04.46

Простились со Сморжовкой и поехали в Прагу – кругом опять красивая весна, как год назад, когда мы сторожили эти Судетские горы. Мы расстались с ними навсегда, или, может быть, до следующей войны: если она будет, то начнётся здесь. Именно здесь проходит граница с капиталистическим миром.

Второй раз осматриваю Прагу, теперь, не торопясь, хожу по улицам, по музеям, любуюсь красивыми мостами. Город не похож на Вену. Прага – современный город с широкими улицами, с огромными светлыми зданиями, последний город на моём пути, не пострадавший от войны: здесь не падали бомбы, по нему не била артиллерия. Только 5 мая 1945 года немного постреляли немецкие танки.

Рано утром с первыми лучами солнца, белый красивый «Дуглас» вырулил из ангара.

Самолёт в нашем распоряжении, полсамолёта полковник загружает собственными вещами, мне, кроме чемодана и лыж, грузить нечего. С разрешения полковника, к нам сажают шесть пассажиров.

Через три часа самолёт поднимается, даёт прощальный круг над городом и ложится курсом на Варшаву.

Ярко светит солнце, мы летим всё время вдоль какого-то горного хребта, иногда вдали видны снежные вершины. Наконец, самолёт поворачивает резко налево, мы пролетаем над горным перевалом, под нами Польша. Через 2,5 часа вдали появляется разбитая Варшава. Даже сверху это жуткое зрелище: стоят мёртвые кварталы, пустые коробки домов со впадинами окон.

Самолёт приземляется на дозаправку. Мы сидим на аэродроме, пьем пиво.

Снова в воздухе, под нами проплывают серые поля Белоруссии, где-то слева в туманной дымке виден Минск, а дальше идут леса. И вдруг, в какой-то момент самолёт идёт на снижение, появляется лётное поле, говорят – Внуковский аэродром.

К вечеру красивый ЗИС мчал нас к зажигающимся огням столицы. Радостно билось сердце!!

1941–1946

Мне приходилось видеть и руины Карфагена и Самарканда. Я осматривал омытые кровью твердыни Соловецких островов и Дубровника. И, как на спиле старого дерева легко можно разглядеть годовые кольца, я различал лишь столетние кольца кровопролитий.

Попытка пройти дорогами отца – бессмысленна, уже по одной лишь причине, что нет мотивации.

То есть нет такой мощной мотивации.

Праздное любопытство, авантюризм, удовлетворение собственного тщеславия? Может быть!

Но эти строки последние, которые я пишу для этой книги. И я могу честно ответить, что во всех небольших сценках и эпизодах, описанных во второй части этого эссе, я ощущал фантомную боль.

Объясняю: во всех описанных ниже эпизодах мне мнилось, что мы с папой рядом.

Но мне хотелось пройти дорогами отца 1941–1946 гг. рядом с ним и ощущать его рядом с собой в моих несуразных, а подчас смешных поездках.

Потому что, если ты сумеешь постоянно ощущать дорогого тебе человека рядом (а этому надо учиться!), жизнь будет постоянным праздником.

Как хочется поговорить с папой. Проснусь ночью: он молчит, и я молчу. Так и молчим: он там молчит, а я тут молчу. Ведь я был внимательным – всё слушал, всё помню, а делал, наверное, не так, как он хотел. И получилось совсем не то, чего ему хотелось. А может, и должно было получиться что-то другое.

Иногда даже возьму ружьё (а я уж и не стреляю), так, для видимости, для сближения душ и поеду в лес, туда, куда с папой на охоту когда-то ездил, в Елистратиху. Деревушка в пяти километрах от трассы, что идёт от Семёнова до Ковернина. Пять верст по грязи в сапогах, от столба до столба, выйдешь на красивый угор, вокруг двадцать домов, крепких пятистенков, и большое озеро-запруда посредине.

Самый красивый и большой дом посреди деревни егеря Юрки Заводова, у него и отец егерем был, застрелился по пьяни. Дверь закрыта – хозяин в лесу, на окошке – стрелянные гильзы да мусор какой-то. Пройду задами, огородом, мимо баньки чёрной – и в лес. Перейдёшь речку Улангерь, дойдёшь до старого столетнего скита, сядешь.

Сидишь – молчишь, и папа рядом где-то сидит, молчит.

Когда я его потерял, мне было тридцать.

А когда ему было тридцать, он потерял всё!

44-й год! Друзей закопал, веру не нашёл, Родина позади осталась.

Как хочется поговорить с папой!

Помню: с Козленца как-то выбирались, заблудились, восемь часов плутали, дождь сечёт, а он мне говорит: «Отогни обшлага с сапог-то – пусть обветрят чуток!» Вышли к Ключам, километров за двадцать от Татарки. Баньку нам соорудили, самогоночки плеснули, на печи местечко отвели. Утром – как ни в чем не бывало.

Как бы мне с ним поговорить-то. Неправильно! Просто помолчать и знать, что он тебя понимает!

Говорят, души умерших часто облетают те места, где им хорошо было. Вот я в лес-то и повадился. А может, это не то место, где ему хорошо было? Просто спокойно?

Может, я с ним столкнусь там, где ему было хорошо!

Берлин – вот та точка, где папа не выкопал ни одной могилы для своих друзей, а победителем, пусть хоть в 1968-м, себя почувствовал!

Я прилетел в Берлин 9 Мая. Праздника там и в помине не было.