Владимир Алеников - Звезда упала

Она горько усмехнулась.

— Но я вовсе не хочу применять силу… — попытался возразить Генрих.

— Однако вы это сделали! — возмущённо перебила его Вера. — Нам больше не о чем говорить! Извините, но мне надо собираться на работу, герр Штольц, если вы, разумеется, ещё меня не уволили! И пожалуйста, заберите то, что вы принесли. Мне ничего от вас не надо!

Она опять отвернулась, застыла, ожившая было статуя снова окаменела.

Генрих понял, что разговор окончен.

По крайней мере, в этот раз.

Убеждать её сейчас бесполезно. Надо дать ей время, это лучшее, что можно сделать в данной ситуации.

Он встал с места, надел фуражку.

— Подумайте, о чём я вам сказал, Вера, — мягко произнёс он, опять переходя на дистанционное, официальное «вы». — Я очень надеюсь, что вы измените своё мнение!

Штольц ушёл.

Вера не шелохнулась, пока вдали окончательно не затих шум его проклятой машины.

Настоящее животное!

У него и слов-то человеческих нету!.. Похоже, этот немец нисколько не раскаивается в том, что совершил. Продолжает её шантажировать, напоминает, как она от него зависит.

Мерзавец!..

Явился извиняться с продуктами в руках. Даже не понял, что тем самым унижает её ещё больше. Это он с ней расплачивается таким образом. Наверное, упивается своим благородством — заплатил шлюхе и больше ничего ей не должен.

Она с ненавистью посмотрела на оставленные на столе пакеты. Вот, значит, какова её цена. Её тридцать сребренников — килограмм свиной колбасы.

Почти ничего не изменилось в их отношениях за два прошедших месяца. Он ещё пару раз приезжал, опять пытался говорить с ней, но эти разговоры кончались ничем, Вера замыкалась, плакала, и Генрих, раздосадованный, уходил, проклиная про себя чёртово славянское упрямство.

В конце концов, он решил ждать, оставить её в покое на какой-то период. Главное, что она рядом, под его надзором, он видел и слышал её ежедневно.

А ждать он умел, ему не привыкать. И потом в данном случае ожидание не могло долго продлиться, в этом он был уверен. Время работало на него, немецкая армия одерживала победу за победой. А победителей ведь не судят, им сдаются на милость, им подчиняются, отдаются. И уж тем более им отвечают любовью на любовь. Так заведено в мире, так будет и у них, просто надо ещё немного потерпеть, вот и всё.

Вера исправно ходила на работу, тщательно выполняла всё, что от неё требовалось. Со Штольцом держалась хоть и сухо, но уважительно, соблюдала субординацию, упрекнуть её было не в чем. Подарки и продукты не принимала категорически, со спокойным достоинством возвращала обратно.

Он был начальником, захватчиком, варваром.

Ничего не поделаешь, она вынуждена подчиняться, тянуть эту мучительную ежедневную лямку. А как человек Генрих Штольц перестал существовать для неё в тот злосчастный вечер.

Тщательно постиранное тёмно-голубое платье в белый горошек она в конце концов уничтожила. Поняла, что всё равно никогда уже не наденет его. Вынула однажды из шкафа и с ожесточением стала резать платье на мелкие кусочки. Потом опомнилась, не дорезала, покидала всё в печку. Не хотела, чтобы хоть что-то напоминало ей о произошедшем.

Вера твёрдо решила — как бы ни было тяжело, она должна выдержать то, что на неё свалилось, вынести всё ради Миши, ради Наташи, в конце концов.

Она нужна им, они не выживут, погибнут без неё. Поэтому она всё вытерпит — настойчивые вздохи Штольца, косые взгляды односельчан, насмешливую кривую ухмылку Петера Бруннера. По сути, её беда ничтожна по сравнению с бедой, которая накрыла всю страну. Она не имеет права думать только о себе. Она переживёт, выдюжит !

Однако к середине ноября у Веры появились нехорошие подозрения. Никак не наступали месячные, шла уже недельная задержка, к тому же её стало клонить в сон, постоянно хотелось есть.

Теперь она всё тяжелее вставала по утрам. На улице был постоянный мрак, холод, который нисколько не бодрил, а утомлял, тяжелил голову, упорно, как враг и насильник, норовил пробраться под одежду.

В один из таких мрачных тёмных дней Вера в обеденный перерыв вновь, как она часто это делала в последнее время, прибежала в больницу, к Наде.

Надя стояла в вестибюле, смотрела через окно на прыгающих по снегу серых нахохлившихся ворон. Вороны тоже мёрзли, были голодны, искали пищу, но в отличие от неё находились тут добровольно, могли улететь отсюда, куда им заблагорассудится, в любую минуту. А с другой стороны — куда лететь?.. Было совсем непонятно, что происходит за пределами их посёлка. Взяли ли немцы Ленинград?.. А может быть, уже и Москву?!

Надя гнала от себя эти страшные мысли, даже с Верой, в их редкие встречи, говорили о войне осторожно, с опаской, словно боялись усугубить беду, произнося какие-то лишние опасные слова.

На другом конце вестибюля хлопнула ведущая в приёмный покой дверь, раздались поспешные шаги. Надя обернулась, с тревогой смотрела на приближавшуюся подругу, бессознательно отмечала круги под глазами, серое, измученное лицо, бескровные губы. Вера выглядела скверно, почти так же, как в тот день, когда пришла рассказать о насилии.

В тот раз у неё к тому же тряслись руки, она никак не могла унять этой дрожи. Наде стоило немалых усилий привести её в чувство. В какой-то момент она даже испугалась за рассудок Веры. Та словно ходила по кругу, снова и снова повторяла одни и те же подробности, описывая врезавшиеся ей в память звуки.

Надя мучилась вместе с ней, живо представляла себе, как, смешиваясь с музыкой «Рио-Риты», падали на пол оторванные пуговицы, с треском рвалась материя, медленно катился по пошатнувшемуся столу опрокинутый бокал и, докатившись наконец до края, летел вниз и разбивался вдребезги. И как потом наступала тишина, в которой раздавалось только прерывистое звериное дыхание да бесконечный душераздирающий шорох иглы по давно закончившейся пластинке.

Сейчас, наверное, следовало бы вести себя осторожно, поберечь Веру, подыскать какие-то правильные слова, чтобы не пугать её сразу. Но слова, как назло, не приходили, и времени на них уже не было.

— Веруша, у меня плохие новости, — приглушив голос, сказала Надя. — Анализы всё подтвердили. Сомнений никаких нет, ты беременна.

Вера в отчаянии опустилась на скамейку, прикрыла руками рот, чтобы не заголосить.

— Боже мой! Я так и знала… — бормотала она. — Так боялась этого… Беда! Какая беда! Что же делать, Надя?! Может, ты какую-нибудь отраву раздобудешь? Ну, чтобы выкинуть? Должно же быть какое-то средство?

Надя села рядом, ласково погладила подругу по голове.

— Не паникуй! Я говорила с Сергеем Петровичем. Всё ему объяснила. Нет такого средства. Никакая отрава не поможет. Есть только одно средство — аборт. Сергей Петрович вначале, конечно, упирался, а потом всё-таки сдался. Я уверена, он всё хорошо сделает. Руки у него золотые, беспокоиться не о чем!