Владимир Алеников - Звезда упала

Она уже понимала, что затеяла безнадёжное дело, что страна огромна, количество раненых, валяющихся по больничным койкам, бесконечно, и у неё не хватит ни сил, ни времени, ни денег, которые уже были на исходе, охватить хотя бы малую часть госпиталей, раскинутых по необъятной территории страны.

Но остановиться Вера уже не могла, перебиралась из одного в другой, за спиной уже остались Смоленская, Орловская, Воронежская области, а она всё упрямо двигалась вперёд, хотя с каждой остановкой надежда найти мужа неизбежно уменьшалась.

Всё меньше оставалось и сил. В последний раз она от усталости заснула прямо в госпитальном вестибюле, в то время как медсестра Клава по её настоятельной просьбе обходила палаты с фотографией Миши. Вера уже давно не доверяла уставшим регистраторшам, они вполне могли перепутать, потерять документы, а уж тем более были не в состоянии упомнить всех больных.

Проснулась она оттого, что Клава трогала её за плечо, с тем чтоб вернуть ей бесполезную фотографию…

Между тем Надя впервые повела испуганного Алёшу в детский сад, передала его на руки молоденькой девчонке-воспитательнице Лидочке, с грустью смотрела, как он, отчаянно оглядываясь на неё, скрывается за обшарпанной дверью.

Зато сколько же радости было, когда вечером она зашла за ним после работы, с каким восторженным криком он бежал к ней навстречу, как оживлённо делился за ужином новыми яркими впечатлениями!..

Она слушала его внимательно, скрывая улыбку, наслаждалась блеском глаз и порывистыми движениями сына.

В тот вечер Алёша заснул почти мгновенно, впервые не дослушав до конца сказку, которую она ему читала.

А наутро она ревниво наблюдала, как весело, уже совсем без страха бежит он к встречающей их у входа в сад Лидочке.

И весь день, пока выдавала книги, отвечала на вопросы читателей, Надя с досадой вспоминала тот факт, что на этот раз он исчез за дверью, даже не оглянувшись на неё.

Только вечером, когда она снова прижимала к себе повисшего у неё на шее Алёшу, блаженно чувствуя, как крепко обнимают её его ручонки, у Нади наконец отлегло от сердца.

Пора уже привыкать к мысли, что когда-нибудь, когда сын окончательно вырастет, он уйдёт от неё вот к такой же Лидочке. Но пока что, к счастью, он всецело принадлежит только ей и больше никому на свете.

А тем временем Вера добралась до старинного города Камышина. Она находилась почти на пределе, не видела ничего вокруг, не обращала внимания ни на какие местные красоты.

Не замечала ни дивной реки Камышинки, ни чудом сохранившегося старинного Александровского парка, на территории которого расположился госпиталь. Лица раненых — единственное, что она хотела видеть. Сотни, тысячи этих печальных лиц прошли перед ней за прошедшие дни ( или недели? — она уже не понимала, потеряла счёт!).

Вера чувствовала, что силы её на исходе, и с тем большим ожесточённым упорством переходила из палаты в палату, бродила вдоль коек, наталкиваясь на встречные хмурые или любопытствующие взгляды. Всё напрасно, Миши нигде не было, её долгие мучительные поиски теперь представлялись безумной пустой затеей.

Она уже собралась было уходить, как вдруг замерла. Сердце (уже в который раз!) вдруг тревожно ухнуло и провалилось куда-то.

Отвернувшись к стенке, на угловой койке лежал укрытый с головой мужчина, только макушка его чуть высовывалась над номерным, неопределенного цвета одеялом. Эта поредевшая макушка и заставила её подойти поближе. Что-то неуловимо знакомое угадывалось в ней.

Вера нагнулась, открыла лицо больному.

Тот повернулся, в изумлении уставился на неё.

Теперь они молча смотрели друг на друга.

Она не верила своим глазам. В этом предельно исхудавшем, смертельно бледном и давно небритом человеке с трудом угадывался бодрый здоровяк Миша Денисов.

— Миша! Миша, это я, — прошептала Вера. — Это я, Мишенька!

Несмотря на то что она говорила очень тихо, палата каким-то образом услышала её слова. Внезапно всё замолкло, все глаза уставились на неё.

Впрочем, Вера этого не замечала.

— Скажи что-нибудь, Миша! — попросила она.

Вдруг по лицу его медленно покатились слёзы.

— Что ты, Мишa?! — испугалась Вера. — Ну что ты?!

Он неожиданно выпростал руку и откинул с себя одеяло.

Вера с ужасом уставилась на плотно обтянутое желтоватой кожей изуродованное тело мужа. Второй, левой руки у него не оказалось, торчал лишь нелепый короткий обрубок. Также была ампутирована левая стопа.

Вера сидела в кабинете главного врача, генерал-майора медицинской службы, хирурга Исаака Марковича Фридмана, старалась не пропустить ни слова из того, что говорил старик своим прокуренным низким голосом.

— …Он был сильно контужен в том бою, — объяснял Фридман, — полностью потерял память, поэтому вы так долго и не могли его найти. Документы тоже не сохранились, наверное, украл кто-нибудь, пока он был без сознания. К тому же военно-полевой госпиталь, где он потом лежал, также попал под бомбардировку, так что чудо, что он вообще выжил. Можно сказать, дважды побывал на том свете, тем более учитывая его ранения… Вот такая, можно сказать, невезуха у вашего мужа. Считайте, всю войну за редкими паузами кочевал с одной больничной койки на другую.

Вера наконец решилась задать мучавший её с самого начала беседы вопрос:

— Но ведь вы говорите — память к нему в конце концов вернулась… Почему же?..

Она обессиленно замолчала. Проклятые слёзы опять накатывали на глаза.

Старый врач печально посмотрел на неё, достал платок, протянул ей.

— Вы хотите сказать, почему он не сообщил, что у него есть семья, почему не попытался связаться с вами?..

— Да, — кивнула Вера.

Хирург задумчиво посмотрел на свои всё ещё крепкие руки с сухими длинными узловатыми пальцами. Что бы он делал, если бы лишился этих рук, прооперировавших сотни людей за долгие годы?! Нашёл бы он в себе силы жить, чувствуя себя бесполезным, беспомощным?..

У него не было однозначного ответа на этот вопрос.

— Я полагаю, что ваш муж решил не возвращаться домой, — осторожно начал он, — потому что не хотел быть вам в тягость. Вы должны его понять… Как, простите, вас зовут?

— Вера.

— А по батюшке?

— Вера Никитична.

— Так вот, милая Вера Никитична, вам надо понять, что ваш супруг считает себя никому не нужным калекой. Он и жить-то не хотел, мы его насильно кормили, еле выходили… Когда он к нам попал, надежды почти не было. Он, между нами говоря, только-только от края отошел… А то ведь не просто от пищи отказывался, но и вообще не разговаривал, молчал, и всё. Помимо ран ещё тяжелейшая депрессия. Вот такие дела…

Исаак Маркович откинулся на спинку кресла, закурил. В принципе он почти всё сказал этой славной молодой женщине. За исключением одной малости, которую говорить не имеет права. Что лучше было бы ей сейчас вернуться туда, откуда она приехала, и забыть о своём калеке-муже. Лучше для них обоих. Будущего у них нет. Но, разумеется, она ему не поверит, так что бесполезно это обсуждать.