Олег Блоцкий - Самострел

— Не знаю, Михалыч, — загрустил Шурик.

— И я не знаю. На бойцов орешь день-деньской, гоняешь их, по мордам бьешь, чтобы шевелились быстрее, а как подумаешь, что они здесь два года — без отпуска, без посылок, без денег, — до слез их жалко становится. Купят на эти свои несчастные десять чеков печенья, соков, сгущенки, сигарет цивильных и довольны. Нет, Шурик, пока есть такие бойцы, которые все это на своем горбу выносят, будет стоять наша страна. И ведь каждая сволочь их обворовать норовит. В столовой бурдой кормят — продукты бачам продают. Обмундирование пока выбьешь на складе — поседеешь, обмануть пытаются, и все оттого же. Эх, Шура, Шура, поживешь здесь — такое увидишь, что, наверное, за всю свою жизнь не узнаешь.

Губы прапорщика легли скорбным уголком вниз. Он замолчал и достал два стакана. Догадливый Шурик стал откручивать пробку на бутылке.

— Ладно, возьму себе третью часть, — вздохнул Зинченко, — от двадцати тысяч богаче не стану. Все равно ничего крупного на такие деньги не купишь.

— Спасибо тебе, Миха…

— Потом будешь благодарить, когда деньги привезу, — с притворной грубоватостью остановил вольнонаемного Зинченко. — Ты лучше закуску из шкафчика достань. Я ведь не алкаш, чтобы водяру без закуси пить.

В то время, когда старший прапорщик Зинченко и вольняга Шурик пили водку, закусывая ее югославской ветчинкой «Ham», в кишлаке Калахана назревала маленькая трагедия.

Два здоровенных бородатых афганца, пиная, волокли по изогнутым улочкам дуканщика Юсуфа. Детвора бежала следом, наслаждаясь необыкновенным зрелищем.

Юсуф и его мучители исчезли за прочными, толстыми стенами дома, который принадлежал Асадулле-хану.

Несколько дней назад после года отсутствия безраздельный хозяин кишлака вернулся в свою вотчину. Столь долгому исчезновению предшествовали следующие события.

Шурави всерьез обозлились на духов, терзающих колонны, и начали крупномасштабные операции вдоль всей дороги, ведущей в Союз.

Танки били прямой наводкой по дувалам и корчевали виноградники. Реактивные снаряды падали в самое сердце кишлаков, вороша эти афганские гнезда, калеча и убивая виновных и безвинных.

Как грибы после хорошего дождя, вдоль дороги вырастали дополнительные посты. И новенькие красные лоскуты, точно флажки на волков, затрепетали на флагштоках от Кабула до Джабалей.

Афганцы уходили в глубь Чарикарской долины, уползали к подножию гор, синеющих на горизонте. Но и там их доставали настырные шурави.

Юркие серебристые птицы стремительно падали на долину, выпуская хищные острые когти. Бомбы раскалывали землю, их разрывы сметали все живое.

Но и это было еще не все: из-за облаков, точно свора гончих, выскакивали поджарые «хеликоптары». Гремя железными суставами, они мчались за бандами по пятам и вонзали в них свои раскаленные клыки — ракеты. Убегающие люди в страхе пытались вползти и спрятаться в любую нору. Ненасытные «хеликоптары» мощными лапами выковыривали их оттуда и добивали. Потом, устав от кровавой охоты, они дружно заваливались на бок и уходили в Баграм.

Русские солдаты были отчаянны, их командиры — упорны, а летчики — бесстрашны до безрассудства.

Духи, зажатые в угол, продолжали огрызаться. Однако с неба лился на них огненный дождь — это все и решило.

Потрепанные в боях, без помощи извне, взятые в полукольцо, моджахеды начали переваливаться за горы.

Асадулла-хан увел своих людей в Пакистан. Потери были значительными, а раны еще кровоточили. Последние месяцы оказались настолько черными, что люди не торопились возвращаться обратно. Хитрый, искушенный в партийных интригах Асадулла-хан пытался поражение использовать с выгодой для себя.

Он демонстрировал всем без разбора рубцы и раны своих людей, раздул до небес число убитых ими шурави и их сгоревших машин. Количество сожженных танков с каждым разом все увеличивалось, «хеликоптары» пачками падали на землю, ну а правительственные афганские полки убегали, как стадо глупых овец. Асадулла-хан оплакивал храбрых воинов, погибших в джихаде против неверных, и призывал к их отмщению.

Стоны вперемешку с боевыми кличами дали результаты. Асадулла-хан стал получать деньги, оружие, снаряжение, продовольствие и медикаменты. Правда, не в таких количествах, как хотелось бы, но помощь была ощутимой.

Пришло время, и Асадулле-хану приказали возвращаться в Афганистан. Как ни ловчил он, как ни изворачивался, но сделать ничего не смог. Пришлось подчиниться. Теперь он снова в родном кишлаке.

Длинноволосые мужики затащили Юсуфа в комнату и швырнули на глиняный пол.

На мягком пушистом ковре сидел Асадулла-хан, поджав под себя ноги. Он медленно прихлебывал чай из прозрачного стакана с узенькой талией и широким горлышком. Казалось, ему нет никакого дела до дуканщика, который все больше скрючивался от ужаса и боялся поднять глаза на хозяина кишлака.

Холеный Асадулла-хан вопросительно взглянул на опустевший стакан. Тотчас к нему скользнул тоненький женственный юноша, схватил небольшой чайничек и наполнил стакан до краев. Мягкими, нежными руками Асадулла-хан взял карамельку с подноса, кинул ее в рот и качнул ухоженной бородой.

Охранник поднял автомат и с силой хрястнул Юсуфа прикладом по спине.

— О, Алла! Алла! — вжался в твердую глину и застонал, рыдая, дуканщик.

— Хамош! — тихо приказал Асадулла-хан, перекатывая конфетку во рту.

Имя Аллаха, готовое в очередной раз слететь с губ дуканщика, так и застряло у него в горле непроизнесенным. Юсуф громко рыдал, царапая пальцами холодную глину.

— Бача’э’сур. Дост’э’шурави, — сказал Асадулла-хан.

Охранники осклабились, но смеяться не решились.

Асадулла-хан склонил голову. Юсуф заскулил по-собачьи: жалостливо и тоскливо.

— Забыл веру, свинья? Ты не мусульманин! Ты грязная свинья, шурави! Ты продался им за водку и деньги. Наверное, еще и мясо этого мерзкого животного пожираешь? Ничего, я за все рассчитаюсь с тобой! Я убью тебя, но очень медленно. Быстрая смерть — это счастье для тебя. Сначала я переломаю кости и брошу на солнце. Потом, когда тебе станет жарко, я сорву кожу, чтобы ты остыл, — спокойно сказал Асадулла-хан, отправляя в рот очередную конфетку.

Бледный Юсуф оторвал от пола голову и с ужасом посмотрел на Асадуллу-хана. По лицу дуканщика струйками сбегал пот, губы часто тряслись.

— Я мусульманин! Я мусульманин! — зачастил он, стараясь подползти поближе к ковру. — Я делаю пять раз намаз, я исполняю все посты.

Асадулла-хан презрительно посмотрел на Юсуфа и поджал губы.

Охранник резко двинул коленом, опуская босую ступню на затылок дуканщика. Юсуф ткнулся лицом в пол. По глине расплылась лужица крови.

— Не надо! Не убивайте! Я ненавижу шурави! — глухо выкрикивал Юсуф. — Я мусульманин!