Олег Хандусь Полковник всегда найдется

Опять впереди шел сержант, неся на плечах пулемет. Следом маячила щуплая фигурка Бабаева, за ней тянулась нить телефонного провода. Коренастый Расул своей упругою походкой шел замыкающим, не давая разорваться недлинной цепи, руганью и пинками подгоняя спотыкающегося то и дело Ису.

Распятый на пулемете Семенов почти сразу почувствовал, как немеют руки, а ноги становятся ватными. Могучее древо все более темнеющего неба, словно бы поднимавшееся от земли с приближением ночи, давило теперь густой и раскидистой кроной втройне — подминало под себя, лишая воли. Ноющая боль от неподвижно скованных пулеметом рук потянулась к плечам — и наконец острым клином вонзилась в спину. Сержант простонал. Ватные ноги отказывались нести его, подгибались при каждом шаге и расползались носками в стороны. Но Семенов знал, что лучше не останавливаться — будет только хуже, да и времени для отдыха нет, — и он шел и чувствовал, как последние силы покидают ослабевшее тело.

И мало того, словно в насмешку, опять явились те сладкие мысли, которыми он тешил себя час или два назад, когда Таракан готовил эту отраву. Ведь тогда думал, что будет все совсем по-иному, что — да, он будет ходить по земле, передвигаться в этом трехмерном пространстве и делать там что-то, но души его здесь не будет, она окажется рядом с Маринкой, надо только почаще повторять ее имя... Но потом вдруг стало еще трудней и страшней. Маринка взглянула на него с детским ужасом и мольбой о пощаде. И теперь он даже не решался произнести ее имя. Она растворилась, исчезла — и ему никогда не вспомнить лица ее и улыбки.

Он лишился самого главного — воспоминаний... Безумный горячий дождь, когда они бежали босыми по площади, а затем она оказалась в его комнате совсем голой, ведь она вовсе вымокла, и он сказал ей, что лучше снять и просушить одежду... Тяжесть ее размокших и отвердевших джинсов с кожаной латкой на поясе — «Lee»; тогда он не знал, куда их поставить, и пристроил в углу, рядом с мольбертом, и включил калорифер, а мокрую желтую майку расправил на крашенных белой эмалью секциях батареи. Они были скользкими и холодными, ведь летом батареи не топят, — и оттого грустная собачья морда на майке стала совсем жалкой... А он стоял и смотрел в окно: на серые деревья и серые лужи, на серый проспект и людей, обернутых в целлофан и клеенку... Он стоял, не находя в себе силы сказать что-либо и повернуться, лишь взял с подоконника смятую пачку «Шипки» и закурил; нет, он не смел повернуться.

Дождь уж кончался, и тут послышался тихий голос Маринки. Она спросила, так что же ей делать. И тогда только он повернулся и увидел ее: почти голую и замерзшую. И ему захотелось согреть ладонями округлые плечи, склонить голову и тронуть губами эти нежные узелки, — они были сжаты и вздернуты и, казалось, стремились в разные стороны, а мокрый букет на светлом матерчатом треугольнике расплылся совсем... Семенову почему-то стало стыдно, больно и заломило в груди, — он быстро сдернул теплое покрывало с кровати, обернув и отринув то, что принадлежало ему одному.

Все это ушло, все это — смыто июльским ливнем и занесено горячим песком. Лишь всякие ползучие гады: змеи, скорпионы, фаланги и прочая нечисть, — перемешиваются с выжженной, забытой богом землею. И все же — все это было! Этого никто от него не отнимет, Он вправе вспоминать об этом и думать сколько угодно, до самой последней минуты...

— Вставай! Ну-ка, вставай, сволочь! — послышалось за спиной.

Расул в очередной раз поднимал обессилевшего Таракана. Оставалось совсем немного — изогнутое ребро сыпучего гребня было уже позади. Солдаты поднимались по крутому склону к вершине, выступающей из темноты светловатым наростом: они приблизились к ней на расстояние выстрела.

— Так, Бабаев, бросай это здесь. — Семенов указал на катушки, — Пойдешь дальше один... Хотя нет, я пойду сам.

Бабаев послушно кивнул. Он стоял рядом, тяжело дышал и рукавом утирался.

— Ложись сюда да смотри в оба! — Сержант снял из-за спины автомат и нащупал рукою торчащий из подсумка сигнальный патрон. — Если что — прикроешь меня. Но скорее всего, там нет никого... Я дам сигнал и выйду навстречу.

Держа автомат на весу, сержант двинулся вверх по склону. Он поднимался большими шагами, пригнувшись, — и скоро его подвижная тень слилась с волнистою поверхностью склона. Бабаев лег на песок и приподнял со лба козырек каски.

Семенов точно не знал, был ли кто на вершине. С вертолета могли не заметить, да и пролетал он здесь часа два-три назад... А если там есть кто-то? Сержант еще больше пригнулся: вот сейчас он увидит всплеск выстрелов, светлые струи пуль прошьют темноту навстречу ему — и всепроникающие удары наплыв за наплывом разнесут его грудь, руки и ноги. Отбросят назад — и он упадет, закопавшись в песке. Семенов даже почувствовал, как скрипит на зубах этот самый песок.

По рассказам он знал, что больно не будет. Больно станет потом, а вначале будет лишь как-то удивительно и страшно. Но Семенов все же надеялся, что успеет что-нибудь предпринять... Шприц-тюбик с промедолом находился там, где ему и положено быть. И второй, на всякий пожарный, лежал в другом нагрудном кармане, вместе с военным билетом. Конечно, обезболивающие средства лучше всегда держать под рукой, как у американских солдат: каска обтянута широкой резинкой, а под ней — перевязочные пакеты и шприцы, Так, если что, удобнее доставать. Все под рукой. Семенов видел фотографию времен вьетнамской войны, в журнале «Лайф», кажется. Отличная фотография! Хотя, может, то были просто военные фельдшера.

Однако это не главное. Важно то, что времени будет в обрез, да и сил тоже. Некогда будет возиться — расстегивать ворот, лезть в нагрудный карман, доставать индивидуальную аптечку, копаться там в ней... Но Семенов все же надеялся, что успеет что-нибудь предпринять и спастись от шока. Ведь всех их учили: надо укол сделать сразу, прямо через одежду, в мякоть руки или ноги, а пустой шприц-тюбик потом подколоть к ткани в том самом месте, чтобы медики знали, когда подберут.

Только и это тоже не главное, думал Семенов. Главное успеть сделать укол, чтобы не свихнуться от боли. А там — пусть делают со мной все, что хотят. Промедол — это сильный наркотик. Впрочем, ну его к черту!.. Пусть лучше сразу и насмерть, чем потом всю жизнь мучиться. Разом покончить — и не думать больше, не вспоминать. Я немного пожил, кое-что в этой жизни видел и понял, если так надо — мне и этого хватит. Все равно ничего не поделаешь, коль должно так случиться.

Небо давно погасло, но на нем различались смутные очертания облаков. Одно из них, заметное самое, вдруг отодвинулось и приоткрыло огромный светящийся шар. Полная луна находилась в самом начале пути, перекатываясь от одного края неба к другому. Сержант взошел на последний уступ и споткнулся; проклятие, снова окопы.