Олег Хандусь Полковник всегда найдется

Меня знобило. Прижав Камиллу к груди, я свернулся калачиком в ласковом розовом одеяле. Стало тепло и спокойно: мы нашли, мы нужны, мы греем друг друга...

Промозглые ветры разгулялись по комнате. Стены превратились в необъятные экраны с прописными моралями. Они угрожали, тревожили. Но нас было двое, мы познавали друг друга, прижимаясь, увлеклись близостью и забыли про ветры и стены. Мы будто летели, а что там внизу — пусть хоть конец света!

Послышался шелест волн: неужели?.. Сомнений нет — в лицо пахнул легкий бриз, — я стоял на берегу и смотрел в море: бесконечное, сильное, синее... Я дышал им, и ветер усиливался. Волны накатывались, устрашающе надвигались и покорно растекались под моими ногами. Я захлебывался порывами ветра, кричал: «Моей борьбе и безумству нет предела!» Камилла трепетала, вцепившись колючками в грудь... Я рванулся к морю, лавина обрушилась и захлестнула нас.

Когда буря стихла, Камилла стала совсем молодой. Лепестки ее расправились, расцвели, — они походили на губы девушки, тронутые первым в жизни поцелуем.

А мне надо было идти: я отдохнул и раны мои затянулись. Я не знал куда, ведь море я нашел, но нужно было идти, и я ушел. И вот я брел по пыльным тротуарам... Потом пошел дождь.

Когда послышался скрип ключа в дверном замке, он мыл руки; вспомнил, что закрыто на предохранитель, вышел из ванной и сам открыл дверь. Жена вошла и поставила к стенке продуктовый пакет. Разделась, прошла на кухню, захватив пакет. Она принесла ржаной хлеб и колбасу. Копченую колбасу. Он сидел в комнате на диване и смотрел через дверь, как она резала хлеб и колбасу, он не думал ни о чем. Она отрезала два кругляка колбасы и принялась ногтем отковыривать кожуру. Кожура не поддавалась. Он смотрел на жену из комнаты, подперев ладонью голову. Жена помыла руки, потянулась и прибавила громкость у радиоприемника. Началось «После полуночи». Надорванный голос Пахмутовой говорил о молодом и очень талантливом композиторе, который был среди делегатов.

Жена сидела на табурете, ела колбасу с хлебом и читала городскую газету. Он вошел, налил себе холодного чая, бросил две ложки сахара. По радио задумчиво звучало: «Ты — моя мелодия...»

Жена съела свою колбасу с хлебом, встала, но продолжала смотреть в газету; ногтем ковырнула в зубах. Вздохнула, отложила газету и прошла в комнату, мимо него. Он стоял, опершись на косяк, и пил холодный, почти несладкий чай.

В комнате она взяла косметичку, покопалась в ней и положила обратно на письменный стол. Там лежала вчерашняя городская газета, жена и ее развернула, стала смотреть, снова ковырнула в зубах. Прошла с ней к дивану.

Он придвинул стул и сел за письменный стол; сидел и крутил в руках карандаш. По радио зазвучала «Нежность», старая песня Пахмутовой. Он ее помнил, она ему нравилась. Нравился ритм и то, как поет Кристалинская. Еще ему нравилось, что там упоминается Экзюпери.

Песня кончилась, он встал и убавил громкость. Вернулся за письменный стол. Жена прошла на кухню, завернула колбасу и убрала в холодильник. Взялась расправлять кровать, потом переоделась в халат. Он смотрел на нее и старался понять: хочет он ее или нет? Скорее — да. Он поднялся, тоже прошел на кухню и достал из целлофанового пакета беляш, беляши принесла ему мать.

Жена шумела в ванной водой. Он ходил по комнате и жевал холодный беляш, вошел в ванную. Жена стирала. Он не доел беляш, бросил его в переполненное мусорное ведро и вышел.

Пьеха по радио пела «Надежду», песню с таким названием.

Он вдруг вернулся, открыл дверь и спросил:

— Ты что, ездила к Анне?

Жена развешивала на горячие трубы детские вещи.

— Ты что, язык проглотила?

Он постоял немного и вышел, не дождавшись ответа.

По радио между тем запел Градский, который ему был противен. Жена шоркала в ванной о стиральную доску. Он хотел бы попробовать колбасы, однако же знал, что, если спросит, жена снова ничего не ответит.

Она вышла из ванной, стала развешивать на кухне дочкины платья.

— Ты к Анютке ездила? — спросил он опять.

Жена повернулась и ушла е ванную. Он прошелся по комнате. Бросил на диван рядом с одной подушкой вторую. В ванной все шумела вода... Он снова вошел туда: жена чистила зубы.

— Я отрежу кусочек колбасы?.. — громко спросил он. — Так я отрежу кусочек, — повторил еще раз, — а?..

Жена молчала, он вышел и открыл холодильник. Гнусный Леонтьев по радио завывал: «Не оставлю тебя, не покину...»

Он осторожно прикрыл холодильник, жена вошла на кухню и вырвала сверток из рук:

— Я тебе говорила, кажется. Никогда не бери то, что не клал!

— Да я только маленький кусочек отрежу...

— Иди, пусть тебе твоя мама отрежет, — она захлопнула холодильник.

По радио зазвучал вальс из кинофильма «Три тополя на Плющихе». Жена отбросила на пол вторую подушку и улеглась под одеяло. Он сидел за письменным столом, опустив голову.

— Я хочу спать на диване, — вдруг сказал он.

— У тебя, кажется, есть свое место, — она поправила под собою подушку.

— У меня на полу плечи болят, — я лягу не диван.

— Тогда я уйду на пол.

Передачи по радио кончились, он подошел к приемнику и вывернул громкость. Присел с краю дивана. Жена больше не шевелилась.

— Я хочу колбасы, дай мне кусочек... Жена молчала, он подлез к ней поближе.

— Дай мне кусочек, ты же знаешь, я все равно не отстану, — он сдвинул в сторону волосы жены и поцеловал ей затылок.

Она обернулась.

— Что, выслуживаешься за колбасу?

— Ты ведь знаешь, я очень люблю колбасу, и в этом нет ничего предосудительного...

— Я ее принесла не тебе.

— А кому?

— Я хочу спать.

— А как же колбаса, можно отрезать кусочек?..

— Ты не наешься кусочком, ты сожрешь ее всю, ты ночь не будешь спать, пока не сожрешь!

— Тогда отрежь мне сама.

Она вздохнула, поднялась и пошла босиком к холодильнику, а он подумал: как бы хорошо теперь выключить свет — рассказ бы прекрасно закончился.

Бардак был первое время. Все понимали, на что мы идем, но никто не знал точно, что из этого выйдет. Мы жили как пьяные то первое время, хотя о русской водке могли лишь мечтать. Каждое утро мы просыпались под рыжими куполами десятиместных палаток, глубоко вкопанных в землю, в куче грязных шинелей и другого тряпья, расталкивая друг друга, словно с похмелья. И жили как во сне, как в бреду.

Об офицерах и говорить не приходится, они были потеряны. Сновали меж нами молчаливыми призраками. Один из них плакал все, вспоминая о жене и двух дочках, двойняшках; прямо при нас. Наверное, не было с кем поделиться.

Это потом уже начали закручивать гайки: восстанавливать дисциплину и форму одежды, карать мародеров и пьяниц, выявлять наркоманов. Но поздно. С некоторых пор мы решили не выбираться на операцию без сорока литров браги; две двадцатилитровые канистры для запаса горючего крепятся справа и слева к бронированному корпусу... брагинштайн, как мы говорили.