Сергей Тютюнник - Непримиримые (сборник)

– Сбежал из лагеря, скотина? – процедила устало.

Сергей пулей вылетел из квартиры. Всю ночь до лагеря он шел пешком. Раскаленная голова его к утру остыла, и он догадался, откуда у матери на нищенскую зарплату дорогая косметика, красивые шмотки и вообще достаток в доме после ухода отца. С поразившим лагерное начальство равнодушием пережил он разборку драки и угрозу попасть в детскую комнату милиции. С таким же равнодушием он вернулся домой, когда кончилась путевка.

С тех пор до самого призыва Сергея в армию мать предупреждала его о визите очередных своих друзей, и он уходил из дома до глубокой ночи. В его душе не было ни ненависти, ни презрения. В его груди проросли зерна стыда и смирения. Письма домой с фронта он писал два раза в месяц, словно отправлял некую естественную надобность. О том, что заболел дизентерией, Сергей матери не сообщил. Не потому, что щадил ее нервы – просто установленный им самим срок для письма еще не пришел…

После выписки из госпиталя Панин вернулся в роту отупевшим и молчаливым. Жизнь еще тлела в нем. Через неделю он вместе со всеми пошел в рейд. После долгого марша на боевых машинах он отпросился у командира на пару минут.

– Что-то опять живот прихватило, – сказал Панин.

Он пошел в развалины дома. Вынул из гранаты предохранительную чеку, старательно засунул себе за пазуху разогретый на жаре ребристый корпус включенной «лимонки» и присел, готовый к прыжку в бездну покоя. Граната вырвала панинское измученное болезнью и душой нутро, и командир полка с замполитом снова выслушивали от генерала ругань. После начальственного разноса они вечерком написали матери Панина, что сын ее пал смертью храбрых в неравном бою, и что вечная память, и что Родина не забудет, и прочее, и прочее – все как полагается.

Через месяц командир полка и замполит получили письмо от матери Панина, в котором она грозилась вывести командование полка на чистую воду, поскольку офицеры – воры и подлецы. Сын ей писал, что купил в военторге импортные дорогие кроссовки, а прапорщик, который привез гроб и вещи сына, кроссовки не доставил и ничего про них не знает. «Я напишу об этом вопиющем случае министру обороны и в прокуратуру», – заключала письмо мать солдата Панина. Прочитав его, командир матюкнулся, а замполит сказал: «Вот зараза» – и тяжело вздохнул.

Один лейтенант, свесив ноги в люк, сидел на броне бэтээра. Бэтээр ехал по пыльной дороге и наехал на мину. Мина оторвала от бэтээра колесо «с мясом», подкинула высоко в лысое небо лейтенанта и там, в лысом и горячем небе, достала его небольшим пластмассовым осколочком. Таким рыженьким, оплавленным осколочком. Холостое тело лейтенанта. Прямо в промежность. Лейтенант упал с неба в пыль, как ангел, и стал напускать в штаны кровь.

В госпитале врач, крепко держа лейтенанта за пульс, сказал ему, не стесняясь гарцующей по палате краснолицей медсестры:

– Парень, – сказал ему врач, крепко держа лейтенанта за руку и глядя лейтенанту в глаза, – мы должны тебе кое-что отрезать. Или ногу по самый живот, или все мужское хозяйство. Выбирай…

Вот так сказал врач лейтенанту, крепко держа его за пульс и прижав этот пульс к матрацу, чтоб он не вырвался вместе с запрыгавшей рукой. Медсестра гарцевала по палате и прятала от лейтенанта красное свое лицо, чтоб он не видел ее идиотскую улыбку. А лейтенант видел ее идиотскую улыбку и бился в руке врача, как птица, и стал выбирать.

– Дурак, что тут выбирать, – стрельнула медсестра. – Режь ногу!

Лейтенант выбирал долго. Он осторожно ходил на костылях по гравийным дорожкам госпиталя и выбирал. А медсестра, встретив стеснительного лейтенанта, улыбалась:

– Выбрал? Режь ногу, дурак!

Эту историю мне рассказали раненые в госпитале. И я спросил у врачей, что выбрал тот лейтенант. Врачи про лейтенанта ничего не знали и, когда я рассказал, засмеялись.

– Такого не могло быть, – сказали врачи, – альтернативы такой не могло быть…

И я подумал, что это хорошо, раз такого не могло быть. Но потом мне стало жалко, что такого не могло быть. Мне стало жалко, что такая история могла пропасть. И поэтому я рассказываю вам историю, которой не могло быть: «Один лейтенант, свесив ноги в люк, сидел на броне бэтээра…»

Шестнадцать обшарпанных машин шуршали по шоссе на юг. Машины были зеленые, а дорога – серая и бетонная. Дорогу прилепили на сухую и горбатую землю Афганистана русские в 1962 году. Премьер Дауд щупал бетонную спину дороги холеной рукой, оттопыривал нижнюю губу и утвердительно кивал каракулевой феской: «Принято, слава Аллаху! Поехали!» И поехал прибирать власть к своим холеным рукам, оттирая соперников от равнодушного короля.

Гордый, но нищий Афганистан стал выползать из Средневековья. Топографы рисовали на новых картах страны подкову, дугой обращенную на юг, а концами упирающуюся в границу СССР. Экономисты считали, во сколько обошлась трансафганская магистраль, а русские строители дороги выкладывали из раскаленного на солнцепеке камня могилу. Погибла супружеская пара. Инженеры. Дома – двое детей. С гор пришел сель. С селем пришла смерть.

Минуло двадцать лет. Мимо выложенной из камня могилы шестнадцать обшарпанных машин шуршали по шоссе на юг…

Увязнув длинными ногами в своей куцей полуденной тени, пастух стоял на обочине и держал руку шлагбаумом. Шестнадцать обшарпанных машин, шедших на юг, остановились. Колонна захлопала высокими дверцами «КамАЗов» и зарычала выхлопными трубами.

– Чего тебе, отец? – Старший колонны подтянул вымокшие от пота штаны, отлепив их от мускулистых ляжек.

– Дуст! Дуст! [1] – Мягко клеил обе ладони к груди старик и тряс прокаленной спутанной бородой.

Старший кивнул: «Давай дальше» – и постучал по своим часам:

– Цигель-цигель-ай-лю-лю! – Он вел колонну на юг и спешил. Колонна чадила выхлопными трубами. К старику и старшему подошел замполит. Вылез из кабины и я.

Пастух показал черной рукой на холм. Пастух вонял бараном и тащил старшего и замполита на этот холм. Старший и замполит пошли за ним. Я увязался следом. Старик широко шагал калошами на босу ногу и резал воздух просторными серыми штанами.

На обратном склоне холма сидел мальчик лет семи. Он испуганно блестел глазами, грязными руками сжимая правую коленку. Босая его ступня багрово раздулась и матово отсвечивала гнойником. На взбухший этот вулкан села муха. Спина ее играла тремя цветами спектра. Мальчик отогнал муху, и она взлетела с ревом бомбардировщика дальнего действия.

Рядом бродили равнодушные овцы, уткнувшись мордами в выжженную землю. На чужаков в военной форме с запахом солярки и металла обратила внимание только овчарка с обрубленными ушами и опухшими сосками. Она глухо зарычала, не открывая пасть. Шерсть ее была бежевой. Вокруг овчарки копошились четверо щенков – такого же бежевого цвета, но с вкраплениями черных пятен. Собачье семейство быстро определило, что овцам ничего не грозит, и побрело вдоль края отары подальше от чужих глаз. Мы проводили выводок взглядом и подошли к маленькому пастушонку.