Роман Кожухаров - Штрафники берут Рейхстаг. В «логове зверя»

Из-за этой спешки они не стали добивать раненых и даже не успели засыпать ров землей, а попросту свалили убитых с насыпи в яму. Всплывали в памяти Андрея и другие картины, раскаленным тавром ожегшие его память. Подвалы неказистого с виду дома управы в местечке Стопницы, где гестаповцы оборудовали свое местное отделение, а по сути – фабрику пыток и смерти. Безлюдные Стопницы встретили штрафников пустыми улочками и мертвенной, неестественной тишиной. Жуткое содержимое подвалов выдал запах. Сладковато-тошнотворный, наизнанку выворачивающий, он сочился из наглухо закрытых окон с решетками на рамах, смердящими волнами распространяясь вокруг. Подвалы, битком набитые трупами, и у всех на телах – следы изуверских пыток. У всех в затылках, висках – аккуратные дырочки от выстрелов. А потом опять помертвевшие, будто бы с того света возвратившиеся, голоса озирающихся, вздрагивающих при каждом шорохе местных полушепотом повествуют хронику нечеловеческих издевательств, творимых нелюдями в черной форме.

Шеф стопницкого отделения гестапо предпочитал лично проводить допросы с пристрастием, естественно, прибегая к помощи своих подручных. Любимым его убеждающим доводом была цепь, которой он избивал арестованных. Сам он называл ее «четками дьявола». Кроме того, вовсю использовались кнуты из бычьих жил, один удар которых сдирал кожу до мяса, кулаки и кованые каблуки сапог. До беспамятства обработанный этими четками человек приводился в чувство с помощью ледяной воды, а потом допрос продолжался с подключением технических средств, находившихся в распоряжении гестаповцев. Как правило, арестованному предлагался выбор из достаточно широкого ассортимента устройств, находившихся в пыточной камере: электрический ток, электрическая печка, дыба. Имелась в наличии и специальная машинка, что-то наподобие деревянных тисков. Туда зажимали руки пытаемых, а потом начиналась бесконечная багровая мука, оглашаемая истошными криками и стонами: ломали суставы, дробили кости, вырывали ногти, прижигали тело сигаретами, загоняли иглы в пальцы.

Андрей повидал на войне многое, но после увиденного и услышанного в Кристинополе, а потом в Стопнице он долго не мог заснуть, а если забывался тяжелым, беспокойным сном, его преследовали штабеля мертвых и одновременно стонущих, взывающих о помощи тел.

Гестапо… Пытки, карательные операции и облавы, массовое истребление мирных жителей, женщин, стариков, детей…

Жутким, смердящим шлейфом о черных делах, творившихся в застенках гестапо, следом тянулись за отступавшими фашистскими войсками рассказы местных в освобожденных городах, селах, местечках Украины, Польши, Венгрии, Германии.

И вот, оказывается, муж этой немки принадлежал к числу садистов, которые измывались над беззащитными. Эта трусливая сволочь выбрала скорую смерть, бросив свою жену один на один с вражескими солдатами. Да и она ничем не лучше. Тютин прав. Давно надо было с ней покончить и не таскать за собой никчемным балластом.

Женщина говорила размеренно, сухим, бесцветным голосом, а Воронов переводил. Она рассказывала о том, каким добрым и веселым человеком был ее муж, когда она вышла за него замуж. Это произошло два года назад, и Гюнтер был тогда совсем другим человеком. Сама она из Потсдама и с Гюнтером познакомилась, когда он приехал в город по делам из Берлина. Она не знала, что он служит в гестапо. Жених женщины погиб на фронте, а родители – во время бомбежки. Она осталась совсем одна. Ей очень трудно жилось, и тут появился Гюнтер. Когда он ухаживал за ней, он был таким милым и предупредительным.

Он был тогда веселым, даже до ребячливости беззаботным. Но длилось это недолго, и беззаботность его стала как-то странно видоизменяться. Оказалось, что он служит в тайной полиции. Вскоре она поняла, что его служба значит для него все. Она важнее супружества и всего остального, что есть на свете.

И глаза Гюнтера… в них воцарялся какой-то отрешенный, пугающий блеск. Это блеск особенно долго держался после того, как Гюнтер возвращался из служебных поездок. Он служил в отделе оккупированных территорий и вынужден был по требованиям службы часто выезжать на места.

Сначала он бывал по делам на Западном фронте, во Франции, потом с конца 44-го – почти все время на востоке. Служебные поездки его случались все чаще и становились все дольше. Они стали для него смыслом жизни. Строгость и дисциплина руководили его поведением и словами в Берлине. И еще – предвкушающее нетерпение в ожидании следующей поездки. Оно постоянно чувствовалось в нем. Вдобавок он стал раздражителен и капризен, беспокойно спал по ночам…

А потом она нашла фотографии, целую пачку любительских снимков, аккуратно сложенных в конверт из-под фотобумаги. Это была жуткая галерея, фоторепортаж из самого пекла преисподней: казни людей, груды сваленных в кучу трупов, мужчины и женщины, стоящие на коленях, с приставленными к головам пистолетами, изможденные, со следами избиений на лицах, с накинутыми на худые шеи петлями, и те же лица, изуродованные гримасой смерти, висящие на веревках. Возле этих несчастных позирующие, с веселыми, беззаботными улыбками на лицах – их палачи.

Лики смерти, как и фон пейзажей, все время сменялись, а беззаботные улыбки позирующих палачей оставались неизменными. Она показала фотографии Гюнтеру и потребовала объяснений, но он убийственно холодным и сухим тоном заявил, что она не понимает сути того великого дела, к которому он приобщен.

Хотя на миг ей показалось, что он растерялся, всего на миг, как будто его застали врасплох за удовлетворением какой-то мерзкой, низменной прихоти. Случилась истерика, она билась в конвульсиях, обзывая его убийцей и живодером, а потом с нею случился тяжелый нервный срыв. Она заболела. А он стал совсем пропадать на службе.

Дома он стал вести себя как гость, презрительно капризный в отношениях, подчеркнуто сухой в общении. Дошло до того, что она стала бояться оставаться с ним наедине.

Аникин поднял тяжелый взгляд на говорившую. Все то кошмарное, гнетущее, что всплыло сейчас из глубин памяти, заволокло ему глаза красным туманом. Эта кровавая хмарь стала сгущаться, превращаясь в багровый, пульсирующий шум, который сливался со стремительно усиливавшимся гулом, охватывавшим все вокруг.

Страшные мысли, испугавшие самого Аникина, вдруг возникли в этом гулком тумане. Вдруг возникло неодолимое желание порешить с этой гестаповской подстилкой прямо здесь.

– Погоди… – прервал вдруг Аникин артиллериста. – А ну спроси ее, отчего, если ее муж таким садюгой оказался, она его с когтями защищать кинулась?