Александр Лысёв - Погибаю, но не сдаюсь! Разведгруппа принимает неравный бой

– Знаю, – отозвался Ратников. – Хорватские фашисты. Отпетая сволочь.

– Совершенно с вами согласен, – кивнул капитан. – И нам одним с ними не справиться. – Марков ткнул пальцем в сторону нижнего яруса. – Там русские. Они тоже окружены усташами. И им одним тоже с ними не справиться. А вместе можем попробовать. Нам это предложили. Так против кого и с кем сейчас воевать?

– Приказываю уничтожить всех гитлеровских холуев, одетых в немецкую форму! – упрямо отчеканил Ратников.

– Не сможем! – хлопнул себя ладонями по коленям Марков. – Только зря ребят всех положим. Шансов при таком раскладе ноль. – Капитан повернул к Ратникову ставшее злым лицо и, сомкнув большой палец с указательным, потряс ими перед собеседником: – Но-о-оль!

– А вы мне тут торги не устраивайте! – тоже со злым лицом придвинулся к Маркову подполковник. – Не сможем, значит, погибнем!

– Какая прелесть! – вырвалось у Маркова.

– Это война! – обрубил подполковник.

Марков прислонился затылком к чуть влажной стенке. От древних камней шла приятная прохлада. В общем-то, с точки зрения устава и буквы советского закона подполковник Ратников был прав. Вполне могло так случиться, что сейчас вокруг были бы одни немцы. И вообще, не с кем, немыслимо было бы разговаривать, и пришлось бы сражаться до самого конца, и погибнуть в бою. И долг, и устав требовали от них именно этого. И именно к этому они были готовы все четыре военных года. Так в чем же дело? О чем тут спорить?

«Есть о чем, – мысленно признался себе капитан. – Усташи или немцы – черт с ними. Рвал бы им глотку до последнего и, пожалуй, погиб в бою без малейшего сожаления. С чувством выполненного долга погиб. А вот наши – это совсем другое дело».

Наши. Это Марков о тех, кто сидит внизу. Не советские, а совсем наоборот. Свои? Русские… Русские в немецкой форме. Не перебежчики. На перебежчиков в стан внешнего врага Марков, как кадровый военный, смотрел косо, чем бы те ни руководствовались. Это совсем иное, чем переметнувшиеся в гражданскую войну, коих было полным-полно. Но там дело наше, внутреннее. Тогда масса народа не раз меняла сторону, и причины зачастую были отнюдь не в том, что свою шкуру спасали. Хотя и таких хватало. Многие и вправду хотели разобраться в происходящем, понять, где же правда. У гражданской войны вообще лицо перебежчика…

Итак, русские. Белые. Добровольцы со своей правдой. И подбросила же судьба такой подарочек под конец войны. Марков просто физически ощутил, как надвигается на него из кровавого прошлого призрак минувшей гражданской войны со всеми оставшимися не решенными с той поры вопросами. Как вопросы эти упорно перекликаются со всей советской действительностью. Показалось на миг – без ответов на эти вопросы все жертвы второй страшной войны окажутся обесцененными. Спаслись от физического истребления – да! Отстояли свое право на будущее – да, теперь он у нас будет, этот завтрашний день. Низкий поклон тем, кто за него бился, и вечная память тем, кто за него полег. Но каким будет этот завтрашний день, зависит от нас. От тех, кто сегодня остался в живых, кто добивает фашистского зверя в его собственном логове. От тех, кто справедливо осудил бредовые нацистские идеи. А бредовые идеи у себя дома осудить хватит духа или нет?.. Тело-то спасаем, уже, почитай, спасли, и победа не за горами. Вот она, победа, совсем рядом. А душу? Спасем ли душу? И самый главный вопрос для них, только для них, вот здесь и сейчас, надо решать в некоей иной плоскости, совершенно не связанной с законом советским. Более того, в противоречии с советским законом надо решать. Марков вдруг отчетливо вспомнил, как посещал службы в Павловском соборе Гатчины в роковом марте 1917 года. Как пытаясь осознать, пропустить через себя происходящее тогда в охваченной революцией России, старался постичь главное. А главное заключалось в том, чтобы не смалодушничать, а поступить по совести в любой ситуации. Именно поступить, а не спрятать голову в песок, найдя тысячу отговорок своему бездействию. Какой банальностью бы эти слова ни казались тогда и сейчас. Не больше и не меньше. Так просто и одновременно так сложно. Столько лет не вспоминал, да и в церкви-то после этого, наверное, как положено больше толком и не был, а вот сейчас вдруг вспомнил. А отвечать… Ага, все-таки страшно? Куда ж без этого – живые люди!.. Да Бог с ним, то есть с собой, в самом деле. «Кто живот свой положит за други своя…» Сколько раз мог уже голову сложить. Лишь бы ребят не подставить…

Мысли еще не приняли в голове капитана до конца законченных форм, а он уже знал, как поступит. Вспомнилось, для чего он стремился попасть на фронт тогда, летом 1941-го. Тогда бывшим поручиком Марковым двигал, пожалуй, один основной побудительный мотив. Заключался он в следующем – он, еще здоровый и крепкий, кадровый офицер с богатым боевым опытом может принести пользы на фронте больше, чем необстрелянные мальчишки, призывники и добровольцы. Пусть он своим пребыванием там поможет хоть одному из них, убережет, научит, заслонит – уже все будет не зря. «Живот свой за други своя…» В этом виделся хоть какой-то смысл в его, Маркова, тогдашнем существовании. Ненависть к врагу пришла потом, намного позже. Когда видел голодный блокадный Ленинград. Когда пошли на запад, когда освобождали превращенные в пепелища города и села. Ненависть сильнее всего закипала не при отступлении, а, наоборот, при наступлении. Когда рос счет сотворенному злу. А еще копилось много, очень много разных вопросов. И отнюдь не только к врагу внешнему. Но он их приберегал на послевоенное время. И вот сейчас один из главных этих вопросов вдруг встал так остро. Собственно, это оказался вопрос жизни и смерти. Для него – пусть смерти. А для ребят? «Други своя…»

В воздухе раздался знакомый и противный свистящий звук. Подполковник Ратников заозирался по сторонам, вжимая голову в плечи. Разведчики, как по команде, вплотную прижались к каменной стенке. Через мгновение на занимаемой ими площадке начали рваться первые мины. Усташи со стороны дороги повели из ротных минометов обстрел верхнего яруса древнего укрепления.

Весной 1939 года у геологов профессора Шапошникова намечалось много работы. Начинался очередной полевой сезон. Вот уже долгое время работавший изыскателем в геологической партии под руководством самого профессора Георгий Марков возвращался из очередного отпуска.

С Шапошниковым второй раз судьба свела Маркова в начале 1930-х на среднем Поволжье. Профессор, бодрый и целеустремленный, как и раньше, направлялся в очередную экспедицию, которые по обыкновению возглавлял лично. Впервые они встретились еще во времена гражданской войны. Сменивший не одну работу, продолжая колесить по родному краю, Марков подвизался тогда в должности приемщика одного из укрупненных пунктов «Центразаготзерно» на станции Танеевка Лунинского района Пензенской области. Случайная встреча в привокзальном буфете определила род занятий Маркова на последующие годы. Шапошников его узнал первым. Они проговорили долго – вспоминали гражданскую, совместную экспедицию в Каменноугольном районе. То, что Шапошникову требуется изыскатель, выяснилось случайно. Профессор поинтересовался, чем занимается Марков. Получив ответ, предложил вакансию в своей группе. Недолго думая, Марков дал согласие – разъездной характер работ устраивал его как нельзя лучше. Уладив все формальности, Марков поступил на работу к профессору. Этот период своей жизни Марков вспоминал как действительно счастливый. Постоянные путешествия по бескрайним российским просторам, горы, сопки, тайга. Интересное дело увлекло, поглотило его почти целиком, заслонило собой картины прошлого. В новой профессии он делал ощутимые успехи. Шапошников был доволен, прочил Маркову со временем получить профильное второе высшее образование. Тот отшучивался, но мысль – почему бы и нет – иногда все же посещала его. Казалось, вот так, в постоянных почти круглогодичных разъездах, лишь вроде бы поверхностно соприкасаясь с советской действительностью, он нашел способ остаться жить в своей России, у себя дома. Хотя домой в буквальном смысле этого слова он вернуться не мог. Да и не ждал его там никто уж давным-давно…