Александр Лысёв - Погибаю, но не сдаюсь! Разведгруппа принимает неравный бой

– Чего ты не уволишься, Прохор? Ведь твой срок давно вышел. Неужели дома не ждут? – спросил как-то Марков перед самой войной своего вестового.

Ответ солдата Маркова удивил. Оказалось, Зыков собирается уволиться, но копит деньги, чтобы завести у себя в деревне мельницу. Он все рассчитал – ему надо прослужить еще полгода. Вернувшись с необходимой суммой, он откроет свое дело, и уж тогда заживет. Поскольку нет в его родной деревне мельницы, и возить зерно приходится в соседнее большое село. Зыков подошел к вопросу широко – будучи грамотным, собирал журнальные вырезки и литературу, включая техническую, по мельничному делу.

– Да разве в армии денег накопишь? – не поверил молодой подпоручик.

– Не скажите, Егорий Владимирыч. Ежели с умом, то возможно… – отвечал солдат и делал загадочное лицо.

Война нарушила планы предприимчивого сибиряка, но он не унывал, повторяя, что мельница откладывается, но не отменяется.

– Вот обломаем рога германцу – и заживем!

В этот раз они отбыли из полка по ранению одновременно – Зыков был легко ранен в руку на следующий день после Маркова. Обстоятельству этому Прохор был рад чрезвычайно. И дело не в том, что он хотел избежать фронта – воевал Зыков доблестно с самого четырнадцатого года. К Георгиевской медали уже добавились два солдатских креста. Просто после первого ранения Маркова Прохора определили вестовым к одному поручику, отношения с которым у него, мягко говоря, не сложились. Какая кошка между ними пробежала – Бог весть. Как только Марков приехал обратно в полк в начале 1915 года, Зыков тут же испросил разрешения вернуться к нему. С тех пор они делили тяготы фронтовой жизни вместе. Марков сначала был поставлен на взвод, а к весне 1916-го стал начальником команды пеших разведчиков. Именно за смелые вылазки в неприятельский тыл получил подпоручик свой первый офицерский Георгий. Трудами Маркова не было в полку подразделения более сплоченного и успешно действующего. А трудами Зыкова – более хлебосольного и укомплектованного всем необходимым.

Когда той осенью шестнадцатого подпоручик ненадолго приходил в себя в увозившем его в тыл санитарном поезде, то неизменно перед его глазами возникала фигура Зыкова. Прохор тряс забинтованной рукой и радовался Маркову, как ребенок. Офицер пытался улыбаться и снова проваливался в забытье. После операции в гатчинском госпитале первым, кто явился к подпоручику, был все тот же Зыков, баюкая, как младенца, свою перевязанную руку. Марков обвел его мутным взглядом и проговорил в шутку достаточно внятно:

– Да ты небось специально клешню свою продырявил…

– Хоть бы и так, Егорий Владимирыч, – широко улыбался Прохор. – Хоть бы и так… Вы только выздоравливайте.

Но тут же поправил сам себя, выставляя руку вперед:

– Не, вы не подумайте – это мне взаправду австрияки пульнули. Просто Боженька-то видит, куда ж вам тут без меня…

Никто бы и не подумал сомневаться, будто нарочно – не таков был унтер-офицер Прохор Зыков.

На поправку Марков шел быстро. Сказывались молодость, крепкое от природы здоровье, отменное питание. Помимо вполне недурного госпитального стола не последнюю роль играли продукты, доставаемые откуда-то верным вестовым. На новый 1917 год Зыков превзошел сам себя. При этом им был предоставлен подробнейший отчет о тратах выделенных господами сумм.

– Да брось ты, Проша, – отмахивались выздоравливающие офицеры. И, ломая все условности, махали руками: – Давай садись с нами к столу!

– Покорнейше благодарю, – церемонно отвечал вестовой, охотно принимая приглашение. – Однако порядок всегда должен быть.

Собравшиеся в палате у Маркова офицеры ничуть не пожалели, что не имеют возможности посетить лучшие столичные рестораны. Хозяин палаты, знавший своего солдата как облупленного, не проронил по этому поводу ни слова – только весело улыбался.

Первый тост по традиции был произнесен за Государя. Завязалась оживленная беседа о положении на фронтах. Пришли к единодушному мнению, что наступающий год должен непременно принести России и ее союзникам победу. Все трудности со снабжением преодолены, созданы грандиозные материальные запасы, русская армия уже победоносно вступает в Европу. Прошлогоднее наступление Брусилова – это только начало. По весне непременно двинется вперед весь западный фронт. И тогда германцев и австрийцев уже ничто не спасет. Разве только если не произойдет в самой России нечто невероятное…

За столом раздались реплики:

– Полагаю, господа, мы стоим на пороге окончательной победы.

– Безусловно, это вопрос всего нескольких месяцев.

– К лету, господа, все закончится к лету!

– В крайнем случае, осенью.

– Пари?

– Полноте, готовьте мундиры для парада…

При втором тосте во главе стола поднялся рослый гвардейский полковник-артиллерист с обожженным лицом и марлевой повязкой на правом глазу:

– За победу!

– За победу! – дружно отозвались вставшие офицеры…

В начале 1917 года Маркова произвели в поручики и вручили второй Георгиевский крест – за летние бои 1916 года…

Вскоре тем, кому здоровье позволяло совершать путешествия, начали давать отпуска. Марков неоднократно съездил в Петроград, навестил родное Павловское училище, располагавшееся на Большой Спасской. Здесь было чуть более суетно, чем обычно, – теперь готовили ускоренные выпуски прапорщиков военного времени. Приняли его очень тепло, пригласили на традиционную елку. Марков приезжал из Гатчины еще несколько раз – на елку и за покупками. Город жил своей обычной жизнью: работали магазины и лавки, спешили по своим делам обыватели, сновали извозчичьи сани, на окраинах дымили заводы, дворники исправно убирали выпадающий снег. Ничто не предвещало трагедии, разыгравшейся в конце февраля – начале марта 1917-го года…

И вдруг невероятное произошло. В Гатчине толком узнали о столичных беспорядках только через несколько дней после их начала. А затем события стали нарастать подобно снежному кому. Известие об отречении было встречено всеми в гробовом молчании. Полковник: артиллерист обвел собравшихся офицеров тяжелым взглядом, произнес глухо:

– Мы предали Государя.

– Позвольте, да он же сам отрекся… – подал реплику кто-то из присутствующих.

– Позор нам! – обрубил полковник, поднялся со стула и, не говоря больше ни слова, вышел в коридор.

Кто-то уже затевал разговор о новом правительстве, о приказе № 1, о войне и революции…

Марков и еще несколько фронтовиков стояли совершенно огорошенные. Поддерживать подобные разговоры им казалось немыслимым – русское офицерство вот уже без малого сто лет воспитывалось в том духе, что армия стоит вне политики. Они решительно не знали в тот момент, что им делать дальше. Привычная почва, на которой строилось все их мировоззрение, уходила из-под ног. Марков соврал бы, если бы признался, что тогда для него в один миг рухнул мир. То, что мир действительно рухнул, рухнул именно тогда, в феврале – марте 1917-го, а отнюдь не в октябре или позже, в Крыму в 1920-м, Марков в полной мере осознал лишь значительно позже…