Виктор Смирнов - Лето волков

Грязные руки лейтенанта, оставляя следы на нарядной скатерти, продвинулись к рукам Тоси. Пальцы Ивана и девушки нашли друг друга. Четыре руки, соединившись, лежали на столе. Глаза смотрели в глаза. Двое. Сколько бы ни было близких людей вокруг, есть минуты, когда должны оставаться только двое. В любви. В горе.

– Побудешь? – спросил Иван у Серафимы, ждущей на лавке у двери.

Бабка, ни слова не говоря, пошла в дом. Дверь закрылась за ней.

…Тело гончара, просев, покачивалось на брезенте, прикрепленном к двум стволам молодых, очищенных от ветвей березок. Голендухи, Тарасовна, девчата из Малашкиной стайки держали палки на плечах, маленький Яцко вытянул руку, поддерживая носилки, благо плечо Глумского возмещало его слабое участие. Вязкая дорога придерживала шаг.

Иван отдал честь траурной процессии. Вид измазанного в глине лейтенанта и всего траурного кортежа в иное время мог бы вызвать смех.

Глумский выскользнул из-под носилок: плеч хватало и без него.

– Несите в контору!

– В хату надо, – обернулась Малашка.

– В контору! – Посмотрел на лейтенанта: – Чтоб она совсем с ума сошла. Как там?

– С ней Серафима.

Глумский подождал, пока процессия немного удалится. Сказал:

– Хоть такой ценой, а будем жить спокойно. Они уходят. Плюнули на деньги. Потому и убили. Чего молчишь?

Иван осмотрел полу своей стеганки с изнанки и снаружи.

– Смотри, зацепился – и не порвал! Вот след только. А ведь дедова.

– Ты о чем?

– Зачем каждый день чинить? – спросил Иван. – Одежка крепкая.

– Чего у тебя, патрон перекосило в голове?

Лейтенант неожиданно схватил Глумского за ворот, стал трясти.

– Крепкая! Ты часто ее штопаешь? Телогрейку? Вот: не трещит, не рвется! Вот! Вот!

– Успокойся, Ваня. Ночь тяжелая, всем досталось! – Глумский клацал зубами.

– Нет, ты ответь!

– Ну… Ватник одежка рабочая, солдатская. На совесть… Да что с тобой?

– А то, что не дадим уйти гадам! Напились крови, а мы их отпустим?

Глухарчане, осмелев, подтягивались из села к гончарне. Бабы обсуждали происшедшее, выкладывали, кто что знал.

– Вот беда, лейтенанта убили! – сказала Малясиха.

– Та шо ты? Кажуть, он побил народу тьму. У него кулемет, – возразила Мокеевна.

– Та не, убили лейтенанта, – стояла на своем Малясиха. – Жалко, завлекательный хлопец. А Серафима носится, совсем с глузда съехала.

– Пошли поглядим! – предложила Тарасовна.

– Не ходи, а то стрельнут!

– За шо?

– На войне не бывает «за шо»!

– Чего ходить, вон несут лейтенанта, – сказала Малясиха.

Медленно плелась процессия с носилками. Тело утонуло в брезенте.

– Ну, а шо я говорила? – В голосе Малясихи звучало торжество.

– А хто ж то идет с пулеметом? – спросила Мокеевна.

Носильщики менялись местами. На миг из наклоненного брезента перед бабами возникла и вновь откатилась в сторону голова гончара.

– Денис Панкратович, – охнула Тарасовна. – За шо ж его?

– Знов ты спрашиваешь «за шо»?

Немного отстав, шли, разговаривая негромко, Иван и Глумский.

– Не, не, – замахала руками Малясиха. – То на нас мара послана! В брезенту лейтенант, а который вышагует, то гончар! Не глядите, бабы: мара!

Подошел Маляс. Сказал, разъясняя:

– Бывает. Явление от нервов. По-нашему мара, а по-научному гипноз.

Они уступили дорогу носилкам и пристроились к шествию, оглядываясь на Ивана и председателя. Так лейтенант или в голове марится?

В двадцати шагах от гончарни – контора. Туда и понесли тело.

– Он каждый день заходит, – шепчет Иван Глумскому. – Железяки оставит на кузне и к ней. Она кормит и штопает ему телогрейку. Зачем каждый день штопать, а? Утром от Вари в Укрепрайон, вечером обратно.

– Да Гнат же полный дурак. От рождения.

– А почтовый голубь, он соображает, что записки носит? На Гната никогда внимания не обращают. «Шо есть он, шо нет его», так говорят!

– Заход мысли у тебя больно сложный.

– Сложный? Вчера Климарь гулял, как все, без всяких забот. Никто в село не входил. Только Гнат. Из лесу явился – на кузню, потом к Варе. Она сразу на гулянку, сообщила Климарю наказ – доставить Семеренкова. Пистолет передала. Он стравил нас с Валериком и тихонько увел гончара.

– Шо ж ты все выведал, а в толк не обратил?

– Да я… – Иван трясет кулаком. – Да я!

– Постучал? Мозги тряханул?

– Мне же Варя протягивала пистолет, в тряпке, а я, дурак, не понял!

– Меньше по бабам шастай. Мозги просветятся. Ты небось не на пистолет, а на чего другое глядел. У Вари есть на чего поглядеть!

У конторы уже собралась небольшая толпа. Мимо пронеслась Кривендиха, причитая на ходу.

– Ой, шо ж оно творится, шо робится? Щасте зашло, як сонечко, а горе, як море…

– Стой! – кричит Глумский. – По ком причитаешь, Кондратовна?

– Ще не знаю.

– Ну, иди в контору, помоги Семеренкова обмыть, приготовить.

– Денис Панкратовича? А мне говорили, лейтенант!

– Да он же перед тобой!

– Да вот и думаю: шось не то.

Кривендиха устремляется к конторе. Доносятся ее причитания:

– Ой, пусто ж нам без тебя, дорогой кум Денис Панкратыч, без твоего душевного участия… святой наш человек, село без тебя буде як солдатская вдова… та стоко ж в море воды нема, скоко слез у нас…

Варя, в халатике, склонилась над чугунным, кружевного литья станком «Зингера». Но шила вручную, мелкими точными стежками, и не хуже машины. Гнат, сидя на полу, без ватника, хлебал борщ из большой глиняной миски. Деревянная ложка работала, как лопата у старательного землекопа. На щетине повисли кусочки свеклы и капусты. У другой стены валялся вздыбившийся кожух.

Мокеевна заглянула в окно, в ее руке был подойник:

– Варюся, побежала доить! Стадо ще по сарая стоит! Ой, на гончарне страхи, господи боже! Семеренкова убитого принесли… И лейтенант…

– Шо лейтенант? – привстала Варя.

– Казали, шо тоже…

У Вари выпал из рук и ватник, и иголка.

– А потом раздивились: он живы́й! Просто в головах потрясение!

Попеленко гнал навстречу Глумскому и лейтенанту Лебедку. Оглобля, все еще кое-как чиненная, поскрипывала и потрескивала.

– Климаря свез, сказали, ще один покойник! – закричал ястребок, весьма довольный тем, что в трудный час оказался самым нужным человеком.

– Поворачивай! – Глумский ухватил железной пятерней оглоблю.

– Осторожно, Харитоныч, доломаете. Куда поехали?

– К Варе, – Иван и Глумский сели на телегу.

Сквозь скрип оглобли слышали, как голосит Кривендиха:

– Ой же Денис Панкратович, який ты був майстер, який чоловик…

– Значит, Семеренков? Ой… Ночью в карьеру сидеть – до добра не доведет. Память ему вечная! – Попеленко достал с воза сапоги: – А ще в отношении сапог, шо Климарь носил. Дуже великие! Я распущу, детям чоботы сошью, если нет возражениев…