Игорь Лощилов - Отчаянный корпус

Николай Иванович непреклонен и с притворной строгостью сажает его на место. Ваня неутешен. Соседствующий с ним Петя успокаивает:

— Чего расстраиваешься? Он начнет сейчас писать свои формулы, а я стащу журнал и допишу единицу — выйдет «12», хватит?

— Что ты? У меня сроду «12» не было.

— Не было, так будет, ты же сам обещал ему выучить урок.

Сказано — сделано. Николай Иванович ничего не заметил, но в конце урока, когда закрывал журнал, удивился:

— Горохов! Откуда у вас стоит «13», когда я вам «3» поставил?

— Как «3»? Вы же сказали, что «2»!

— Да вот так, вашу матушку пожалел. И что же теперь делать?

Петя тут как тут:

— Это я, господин преподаватель. Говорят, что вы все видите и помните, а я усомнился, вот и решил проверить. Теперь вижу, что был не прав.

Лесть, однако, не помогла.

— Вот и расскажите об этом всем, — посоветовал Николай Иванович, — в том числе и своему офицеру-воспитателю.

Петя послушался и был в очередной раз водворен в карцер.

На третьем году обучения в их отделении появился новичок — Федор Романов. Он был связан с императорской фамилией, чем безмерно похвалялся и требовал особого положения. Начальство ему потакало, а кадеты возмущались, ибо поведение новичка противоречило одному из основных правил их общежития — не высовываться. Батову такое его положение тоже не нравилось, но он до поры до времени терпел.

Учился Романов скверно, преподаватели его не спрашивали в уверенности, что тот не потянет даже на балл душевного спокойствия, а двойку ставить не решались, поскольку это означало неувольнение в город и, значит, автоматически становилось известным наверху. Поди потом доказывай, ученик ли нерадивый или педагог никудышний. Такое положение, однако, не могло продолжаться вечно. Первым возмутился литератор Медведев, который, сколько ни спрашивал Романова, так и не смог добиться от него вразумительного ответа. В конце концов добрейший Сергей Петрович возмутился и влепил ему единицу. Директор схватился за голову. Единица — это ведь не только неувольнение, это еще и порка. Да, да, так было введено в корпусе с его приходом: за каждую единицу полагалось 10 розог в наказание, за двойку — пять. Экзекуция проходила по субботам перед всем строем. Ну что тут делать? Директор после лихорадочных раздумий заболел, у инспектора классов тоже оказались неожиданные семейные обстоятельства, в силу которых он на службе не появился, словом, в субботу решение должен был принимать Батов.

Корпус с интересом ждал судного дня. В назначенный час рота выстроилась в актовом зале. Обстановка была привычной: лавка с тремя служителями да пук розог в кадке с водой. Наказуемого раздевали и клали на лавку, два служителя держали его за руки и ноги, а третий стегал. Считать удары должны были все хором, чтобы заглушить вопли истязаемого. Первым в этот день наказывали Тихонова за очередную провинность. Дело было для него привычным, наказание он переносил в высшей степени стойко, без звука. Поднимется, застегнется и как ни в чем не бывало встанет в строй. Так произошло на этот раз, он еще и поблагодарил служителей — спасибо, дескать, братцы, за то, что поучили уму-разуму. Постегали еще двух нерадивцев, дело дошло до Романова, все замерли в ожидании.

— Раздевайтесь! — приказал ему Батов и показал на лавку.

Тот не шевельнулся. Батя повысил голос и повторил приказание.

— Меня нельзя пороть! — выкрикнул Романов. — Я — князь!

Батя качнул головой в сторону служителей, и те проворно спустили с него штаны.

— Вы не смеете, я — князь! — закричал тот что было мочи.

Батя сделал удивленное лицо и поинтересовался у служителя:

— Савельич, глянь-ка, что там?

Служитель добросовестно осмотрел наказанного и доложил:

— Все как есть!

— Вот видишь, зад как зад, — глубокомысленно изрек Батя, — что у князя, что у нас, грешных. Пори!

И актовый зал разразился громкими воплями.

Истории этой не суждено было кончиться благополучно. Избитая светлость, впервые подвергшаяся прилюдному позору, громко стенала и грозила всем страшными карами. Сначала на ее угрозы не обращали внимания, считая их следствием нервного потрясения, но поскольку светлость не унималась, ее следовало остудить. За дело взялся самый рассудительный из их класса Сережа Волков. Он увлекался геральдикой, знал всю родословную императорской фамилии и решил поставить задаваку на место.

— Скажи-ка, ваша светлость, — обратился он к нему с непривычной почтительностью, так что тот со страхом взглянул на него, ожидая какого-то нового подвоха. — Тебе ведь знакома фамилия Виттельсбахов?

— Ну как же? — оживился юный князь. — Моя бабушка носила в девичестве эту фамилию.

— До каких же пор?

— Пока не вышла замуж за дедушку Макса.

— Это не тот ли знаменитый мюнхенский банкир?

— Тот самый. О его несметных богатствах ходили целые легенды…

— А ты не знаешь его фамилию?

Борис пожал плечами:

— Зачем? У нас это не принято.

— А зря! — повысил голос Сережа. — Его фамилия была Рабинович, и происходил он из богатого еврейского рода…

— Что ж из этого?

— Ничего особенного, кроме одного: ты не Романов, а Рабинович!

Романовский отпрыск застыл с повисшей челюстью. Отношение к евреям было в то время довольно презрительное, их допускали только к некоторым отраслям жизни страны — банковскому делу, юриспруденции, ну еще к публицистике, что же касается государственных учреждений или, скажем, военной службы, то появление там евреев было совершенно исключено. Борис Романов не стал даже спорить, повернулся и побежал с жалобой — так, мол, и так, оскорбляют императорскую фамилию, нужно принимать меры, не то доложу самому государю.

Директор корпуса тут же учинил строгое разбирательство. Кадетов, одного за другим, стали таскать к нему для допросов. Класс, конечно же, возмутился. Вступать в геральдические споры он не стал, но одно знал твердо: жалобы и доносительства на товарищей недопустимы. Темная! — таков был единодушный приговор. В тот же вечер, едва объявили «укладку» и погасили огни, к кровати виновника прокрались две тени. Одна схватила его за ноги, другая накрыла голову подушкой. Делалось это для того, чтобы, как говорилось, не испортить прическу, но на самом деле предохраняло жертву от серьезных травм. Раздался призывный свист, и к месту экзекуции двинулись «палачи» с поясными ремнями. Спальня наполнилась звуками тяжелых шлепков и княжескими воплями. Дежурный офицер, сам бывший кадетов, от внимания которого не ускользнули ведущиеся приготовления, предпочел «отсутствовать по делам службы», так что совершению кадетского правосудия никто не помешал.

Утром избитая и стонущая светлость попросила отправить его домой. Над отделением нависла грозовая туча — отец Бориса великий князь Александр Михайлович славился крутым характером. Он, например, устраивал долгие строевые смотры в лютые морозы, проявлял чрезвычайную строгость к провинившимся нижним чинам, которых нередко забивали до смерти, офицера же мог лишить чина по самому ничтожному поводу.