Сергей Михеенков - Встречный бой штрафников

– А, вот ты о чем.

– Да, Георгий, пора подумать и об этом. У тебя здесь, в Европе, есть гражданство?

– Да. Я гражданин Франции.

– Вот это может быть существенным. Немцы этим никогда не интересовались?

– Да нет. Я несколько раз писал в анкетах. Только и всего. Вопросов по этому поводу не было.

– Ну да, они ведь знают, что русские осели во Франции, в Германии, в Югославии.

– Я тоже долго был в Югославии. Но когда надо было искать Аннушку, необходимо было иметь чье-то гражданство. Мне подсказали, что лучше – французское.

– Постарайся сохранить свои документы. Они могут очень скоро и очень сильно понадобиться. Союзники Сталина не могут долго откладывать высадку. Когда они хлынут со всех сторон, события будут происходить стремительно. Ты видел, как падают подбитые самолеты? Их падение не поддается общим законам физики. Иногда кажется, что дотянет. Но что-то взрывается, вспыхивает изнутри, ломается траектория, и вниз летят горящие обломки. То же самое произойдет и с этой империей. Третий рейх рухнет очень скоро и очень стремительно. Одно дело наблюдать трагедию падающего самолета со стороны, другое дело оказаться под его падающими обломками. К счастью для нас, дружище, в тот самолет нас уже не пустили. Ну и черт с ними! – И Зимин громко рассмеялся. – Только не вздумай воевать против французов. Луи тебе этого не простят. Постарайся относиться к ним как к соотечественникам. – И Зимин скривил пьяный рот в ироничной ухмылке.

Да, вне всякого сомнения, он был уже пьян.

Радовскому тоже захотелось вдруг напиться. Он встал, осмотрел комнату.

– Я их проводил, – предупреждая его вопрос, сказал Зимин. – Тебе они понравились?

– Я ничего не помню.

– Не притворяйся. Та Fraulein, которая осталась с тобой, просто прекрасна! Тебе всегда везет! Я все помню. Всех твоих девочек. И тогда, в Смоленске, когда мы навестили нашу незабвенную Елизавету Павловну, она именно тебя осчастливила очаровательным созданием из своего собрания.

– Зачем ты их помнишь, Вадим?

– Не знаю. Так, коллекционирую. Надеюсь, что мне зачтется на страшном суде. Никому из них я не сделал зла. Мне хотелось, чтобы и они меня помнили. Глупость, конечно. Но когда ты одинок… – И Зимин снова сморщился в мучительной улыбке.

Они продолжили свою заурядную русскую пьянку. Их откровения после каждого выпитого глотка становились все отчаяннее и опаснее.

– Все рухнуло, дружище, – сказал Зимин. – Давай это признаем как неизменное. И попытаемся извлечь из этого еще один урок. Нам будет легче, когда тут, вот тут, где мы сейчас сидим и наслаждаемся уютом абсолютной безопасности, будут лететь с неба горящие обломки. Мы хотели вернуться в Россию, как капитаны. Как там, у твоего любимого поэта? Пусть безумствует море… Ну, как там дальше? Ты должен помнить.

Радовский махнул рукой, поморщился.

– Нет-нет, вспомни, пожалуйста, это очень важно.

И Радовский, уступая другу, процитировал:

– Вот тут мы, дружище, и попались! Мы мнили себя Одиссеями! Капитанами! Царями, возвращающимися на свою родную Итаку! Мы грезили о своих имениях с тучными стадами и с просторами, засеянными хлебами. Мы были уверены, что Пенелопа верна, что никто не осквернил наше ложе. Но все, дорогой мой, оказалось не так. Женихи оказались хитрее и сильнее. Да и Пенелопа…

Радовский жестом прервал его, потянулся за бутылкой, быстро плеснул коньяк на дно фужеров и сказал:

– Давай, Вадим, выпьем, за Пенелопу.

Зимин удивленно посмотрел на друга. Хотел что-то сказать, но передумал. Выпил вслед за Радовским. Но погодя все же спросил:

– Ты сказал, что она пропала без вести.

– Да.

Зимин мотнул головой, поморщился. Сказал:

– Как у вас в абвере все сложно. Все покрыто каким-то мраком. На всем лежит вуаль. – И он сделал нелепый жест. – Вы великие мастера… – Но не договорил.

Радовский ухватил его руку и сказал:

– Лучше давай поговорим о наших Fraulein.

– Ты прав. К черту войну! Я позвоню девочкам. Мы продолжим. Не думай, они из хороших семей. Шалуньи. Как это по-немецки… Schelmerei.

– Да, по сравнению с тем, что на фронте делают их мужья, отцы и братья, это всего лишь невинная шалость в пределах игры жизни.

– Шалость с русскими офицерами, во время войны – это серьезное преступление против нации. Даже, как ты выразился, в пределах игры жизни.

– А мы с тобой разве русские офицеры, Вадим?

– Странно, что ты об этом забыл.

– Я не забыл. Я просто думал, что ты пьян.

– Я всегда пьян. И всегда трезв. Так звонить мне нашим шалуньям?

– Звони.

Через несколько дней он стоял перед своим шефом, оберстом Эрвином фон Лахоузеном-Вивермонтом. Руководитель Управления Аусланд ОКВ Абвер-2 был вежлив и внимателен. Вопреки ожиданиям, его совершенно не интересовали подробности последней операции, гибели группы и перехода Радовским линии фронта. Видимо, его удовлетворили отчеты, в которых Радовский подробно изложил хронологию событий вплоть до выхода на боевое охранение вермахта. Полковник наклонил к нему свою крупную бритую голову и сказал, вытаскивая из стола стопку чистых листов:

– Напишите подробно о том, что наблюдали в ближнем тылу у русских. Все – подробно. Темы бесед. Довольствие. Настроение. Состояние дорог. Где накапливается техника. Об аэродроме Шайковка – отдельно. – И, когда уже Радовский встал, чтобы перейти в другую комнату для составления подробного отчета, Лахоузен-Вивермонт вдруг спросил:

– Где сейчас дислоцируется ваша группа?

– В одной из деревень между Оршей и Могилевом.

– Каково ее состояние?

– Абвергруппа Schwarz Nebel пополнена новыми курсантами из числа советских военнопленных и выполняет текущие задания в прежнем режиме.

– Вы скоро поедете туда. Но пока для вас есть работа здесь. Да и отдых для вас, я думаю, не будет лишним.

– Благодарю вас, господин полковник.

Они лежали, зарывшись в солому и прижавшись друг к другу. Неподалеку похрустывал обледенелыми подошвами валенок часовой. Хрумкали сеном привязанные к деревьям лошади санитарного обоза. Часовой кашлял. Задышливо бухал в шапку. И Воронцов подумал: все-таки разгильдяй этот Петров или слишком самонадеян, поставил в наряд больного человека. Надо бы встать и сменить часового, послать его отдыхать. Пусть попьет кипяточку и полежит в теплой соломе. Но мерзлые подошвы часового, как метроном, продолжали отсчитывать секунды, один приступ кашля сменялся другим, а Воронцов продолжал лежать неподвижно.

Сбоку к Воронцову приткнулась старшина Веретеницына. Тихо сопела, надвинув на лоб шапку. Вроде бы спала. Из-под белого лохматого каракуля надвинутой на лоб шапки виднелся контур ее губ. Слава богу, уснула, подумал он.