Анатолий Азольский - Кровь диверсантов

Великий Диверсант Филатов присутствует при групповухе, и отныне он для Инны Гинзбург – роковой мужчина. – Ружегино – центр философской мысли XX века.

Под шинелью я носил безрукавку из овчины, да и морозы уже спали, валеночки достал, более того – для друзей моих тоже валенки сообразил… А меня вызвали к Костенецкому. Никого я в Крындине не застал, о чем меня предупреждали, зато с проезжавшей мимо полуторки спрыгнула дивчина в белом полушубке и оказалась роковой Инной Гинзбург. Она радостно взволновалась, увидев меня, забросала вопросами, на которые отвечал я скупо, блюдя государственную и военную тайну; да она и не пыталась слушать меня, трещала и трещала. Шинеленка моя ей явно не понравилась, безрукавка тоже. Зашли погреться в дом, где жила Инна, вручившая хозяйке плитку шоколада, две банки тушенки и бутылку водки; о чем-то чрезвычайно важном долго шепталась с нею, я уловил только: «…чисто, свято, благородно, уединенно: на всю жизнь ведь останется…» Хозяйка полностью соглашалась, обещала все сделать, всплакнула, вспомнив о своем Ванюше. Инна что-то затевала. К вечеру подъехали на попутке к штабу армии, где служили Родине круглосуточно; интендантского майора Инна застала на складе и сказала ему, что младшему лейтенанту, то есть мне, нужен полушубок. Интендантский майор взбрыкнулся, сославшись на отсутствие полушубков как в наличии, так и в перечне штатного обмундирования. «Ты с ума сошел!» – заорала с сильным еврейским акцентом Инна и присовокупила: младший лейтенант хоть и Макаров Леонид Михайлович, но еще и двоюродный брат ее тети Берты, а также племянник известного майору Шмулика Лебензона. Наверное, тетя Берта подействовала на майора, он полез на полки еще до того, как под сводами склада прозвучал «Шмулик». Полушубок был как раз по мне, шинеленку я скатал, и ее, хлипкую, завернул еще и в брезент. Инна похлопала в ладоши и грозно заявила, что для не терпящих отлагательства целей ей необходим полный комплект чистого постельного белья. Майор для тети Берты ничего не жалел, и старушка с поклоном приняла новый дар. Затем Инна повела меня к дому, где жили ее переводчицы. У роковой женщины Инны Гинзбург, как я заметил, была страсть все преувеличивать, привирать и приукрашать, но на этот раз она молчала – так молчала, что все переводчицы застыли. Кто-то все-таки пискнул, что Инна старше Ленечки, то есть меня, лет на пять. В знак презрения к такого рода расчетам Инна выволокла меня наружу, и решили показаться Костенецкому.

А времени-то было – пять вечера, хотя и стемнело. Неутомимая Инна Гинзбург выбила у какого-то капитана «Виллис», назвав меня внуком Зямы Петрова, и мы покатили за сорок пять километров к Костенецкому, надеясь к половине девятого вернуться, и я догадывался, что предстоит этой ночью: Инна расстегнула полушубок и положила мою руку на свою пылающую грудь. В такой позиции были кое-какие неудобства: Инна уже повысилась в звании до лейтенанта и могла, следовательно, командовать мною, хотя и никем еще не определялось в точности то пространство, в котором разница в воинских званиях сказывалась бы на поведении в быту. Напомню, я уже однажды обладал Неизвестной Девушкой, той, что погибла, и в беспарашютном падении я многое увидел; мне жарко отдавалась домохозяйка Мотя, я, признаюсь, уступил наглым домоганиям госпитальной поварихи, решившей меня, как она выразилась, подкормить и завлекшей в тесную, как школьный пенал, кладовку. Короче, я полагал, что стал мужчиной, знаю женщин, а одну из самых лучших, Инну Гинзбург, познаю через несколько часов, причем останусь верным Этери.

То, что произошло в этот вечер, оказалось потрясающим воображение событием, фантастическим по своей наглядности и – пусть это слово прозвучит – трагедийности… Каждый человек вправе судьбу свою соотносить с мировой историей, подчас приписывая либо себе, либо кому-либо решающее влияние на плавность течения земной или звездной реки. И я считаю этот вечер 28 марта 1942 года решающим для, к примеру, армии Манштейна или сражения в Северной Африке. Я думаю даже, что падение Берлинской стены, о чем прочитал позавчера, вызвано двумя полупьяными регулировщицами на развилке дорог у села, название которого должно войти в память человечества, как Помпея, Ковентри, Сталинград, Фермопилы.

Да, Ружегино. Как сладкозвучны наименования населенных пунктов, вблизи которых громыхали судьбоносные орудийные залпы, слышался звон сабельной сечи и топот кованых сапог многотысячного войска, голодного, но преисполненного отваги. И как царапающи и неуклюжи названия, вызывающие в памяти горечь неудач, признающих в тебе постыдную слабость духа и тела; так и хочется сплюнуть, услышав «Ружегино», но и – замереть, отрешиться от мелочей, составляющих жизнь окрест тебя, и небыстро воспариться, чтоб еще раз глянуть сверху на человеческое стадо, которым управляют неземные силы.

Ружегино это прилепилось к дороге, имевшей для штаба какое-то важное значение, какое – да и в мыслях не было спрашивать об этом у Костенецкого и Лукашина, которые радушно встретили меня, вместе со мной огорчились тем, что почта писем мне не привезла; они заварили хороший чай, ухаживали за Инной; а что касается моего отпуска, то в Зугдиди я могу попасть только через Красноводск и Баку, и одна дорога туда займет месяц, так что пока – ждать и ждать. Костенецкий расспрашивал Инну о ее родителях, причем выяснилось, что с одной из ее тетушек он сидел рядом в консерватории на Бахе. «Неужто тетя Берта?» – изумился я, и все за столом долго смеялись, так и не дав мне возможности узнать, кто такой Зяма Петров. «Запомните, Яков Максимович, – полушутя сказала Инна, – без моего разрешения Ленечку ни за какую линию фронта не посылать!» Оба начальника расхохотались и дали клятвенное обещание: «не посылать».

Поехали к себе, вот на выезде из какого-то села и были остановлены двумя девицами, явно хватанувшими пару стаканов, что в любом случае недопустимо, о чем я им и сказал. Ничуть не смутившись, девицы (обе – в лыжных маскхалатах) полезли на рожон, требуя какого-то разрешения, и потом со зла направили нас на дорогу, приведшую нас в это самое Ружегино. До фронта – около пятидесяти километров, светомаскировка соблюдалась, все машины – с синими фарами, и тем не менее натренированный взгляд мой определил, что деревня войсками не обжита, а когда «Виллис» наш сломался прямо у сельсовета и я – в подражание Григорию Ивановичу – пошел требовать телефонной связи и вообще содействия, если не прямого подчинения, – там в сельсовете получил я из первых рук сведения: в деревню входил на ночлег снятый с фронта батальон, который на картах руководства, может быть, и значился войсковой единицей численностью в шестьсот бойцов, но после отвода с передовой и массового увоза раненых в тыл едва ли тянул на полуроту. Она, полурота эта, несла на себе все признаки обстрелянности и готовности хоть сейчас вернуться в окопы. Все ценное, то есть теплое, что было на убитых, снято и приспособлено к нуждам живущих, все люди в валенках, вооружены превосходно, готовы держать оборону еще хоть неделю, и деревню Ружегино рассматривали как подарок или, точнее, вознаграждение за то, что остались живыми. Полурота эта стояла – полулежала, что ли, – в сарае рядом с сельсоветом, и командира ее сельский начальник просил с постоем повременить, пока он не обегает избы и не определит, куда, кто и что может вселиться. В школе, кстати, для доблестных воинов организуются танцы, можете плясать до упаду – так напутствовал командира полуроты одноглазый председатель сельсовета.