Анатолий Азольский - Кровь диверсантов

(Представляю себе визгливый смех редакций, куда какой-нибудь фронтовой повар принесет свои мемуары. «Воспоминания кашевара» – хорошо звучит! Десяток таких книг составил бы настоящую историю войны, потому что самоистребление людей невозможно без еды.)

И еще, и еще…

И – Кланя, святая и непорочная. О ней – особо.

Была она санитаркой в госпитале, мы полюбили друг друга мгновенно и, взявшись за руки, по узкой лестнице спустились в подвал, где Кланя в котлах выпаривала жесткие и провонявшие от запекшейся крови бинты, не раз уже побывавшие на перевязках, – в стране ничего не было в достатке. Там же, в подвале, мы, ни слова не произнося, разделись и занялись, как принято сейчас говорить, любовью, причем на время этой любви на мешках с кровавыми бинтами я не зажимал нос, не воротил его. Однако вскоре, безмерно любя Кланю, я возненавидел подвал с котлами, договорился с одной хозяюшкой, нам постелили в чистом доме, я привел туда на ночь мою любимую, и оказалось, что она не может даже ноженьки раздвинуть: подвал был ей нужен, мешки вонючие, душа ее женская тянулась к густо-красным бинтам с исколотых рук и ног, с располосованных туловищ, и только при спуске в подвал она – с каждой новой ступенькой – начинала дышать все глубже и радостнее… Жарко было здесь, в булькающих котлах выпаривались и кипятились бурые кальсоны и нательные рубахи, в углу – груда мешков, набитых только что принесенными бинтами, – и Кланя, все более возбуждаясь, валила меня на мешки…

Вот какая война была. И вспоминая ее, я шепчу:

– Кланя, где ты?

Самоликвидация, или Спасайся кто как может. – Мы дезертиры, спасенные Кругловым. – Итоги войны.

Вся эта операция под неблагозвучным названием «Халязин» завершилась бесславным и счастливым для нас (так по крайней мере казалось) финалом. Вилли навестил старого друга по училищу, ныне начальника гарнизона, оба осторожно навели справки. Да, Халязин был у немцев, но где он сейчас – неизвестно. Документы, то есть тайны Кремля, либо в Берлине, либо неизвестно где. И пацан, которого мы похитили в партизанском отряде «Гром», никакой не сын изменника Родины и в поисках мнимого отца ничем помочь не может.

Но – внимание! – со слов сладкоречивого Вилли оба грузина дали Москве текст примерно такого содержания: в доставленном человеке опознавателями признан Халязин, место хранения документов уточнено, выемка их состоится завтра, свидетели уничтожены.

И – молчок на бесконечные годы, ибо все, отряженные за Халязиным, в земле сырой. Такую благодатную весть внушили мы начальству.

А потом покинули благополучно унылый городишко этот, скитались по генерал-губернаторству, нигде не задерживаясь. Калтыгин мрачнел с каждым днем. Наконец, Вилли произнес:

– Ну, пора расставаться. Мне – в родную страну. А вам я не рекомендую возвращаться в СССР.

Часом раньше он отвел меня в сторону:

– Война кончится через полгода, так я угадываю. Уверен, что ты останешься в живых. Запомни два моих адреса, берлинский и кельнский. Это – раз.

Я запомнил.

– Во-вторых, где встретимся после войны? Какое место обязательно не будет разрушено? Мне понадобится три года, чтоб без опаски приехать в Москву. Предлагаю дату: 18 мая 1948 года. А где? Уверен, народ не перестанет любить футбол. Стадион «Динамо» даже Сталин не осмелится снести под строительство собственного памятника. А в самом стадионе есть – и я там бывал разок – ресторан. Понял?.. Итак, 18 мая 1948 года. Или двумя сутками позже. Я не смогу прибыть – так пришлю верного человека. В-третьих, забудем о том, что… Сам понимаешь.

Мы-то понимали. Вилли прикарманил немалые деньги в стойкой валюте, подсунув потсдамскому другу фальшивые фунты, а я узнал, где спрятан архив безвестно сгинувшего Халязина, и перепрятал все его бумаги.

Еще два или три месяца болтались мы в немецком тылу, пока неожиданно для себя не оказались в прифронтовой полосе наступающих советских войск. Что ждет нас – знали доподлинно, точнее – догадывались с почти стопроцентной уверенностью. Правда, мы значились в нашей армии под дюжиной фамилий, причем самых распространенных, но в том-то и дело, что снабдили нас и самыми настоящими что ни на есть удостоверениями личности: капитан Калтыгин, старшие лейтенанты Бобриков и Филатов.

Пишу со стыдом, но от правды не уйти: мы оказались дезертирами. Наступила, к счастью, пора везения, удалось найти Круглова.

Он и включил нас в свою команду, поручив охранять имение – почти на границе с Восточной Пруссией.

В имении этом мы подвели итоги войны.

В весьма скупом изложении операции наши заключались в следующем. В самой Германии и вообще в Европе жили, работали и служили нужные нашему московскому хозяину люди. Облегчая им существование, хозяин поручал нам дела, которые вроде бы никак не связаны были с бытием опекаемых им людей, но в сложной маневренной борьбе способствовали продвижению их по служебной лестнице, дезавуировали кого-либо из тех, кто вставал на пути этих людей, или просто вносили элемент случайности, расстраивая налаженные связи, отношения, сталкивая интересы ведомств, осуществлявших те же функции, что и гестапо; мы выступали то в роли мистической силы, уносящей с собою в неизвестность какого-либо немца, то, наоборот, к следам, оставленным на месте происшествия, прикрепляли малозаметные и потому обращавшие на себя внимание этикетки. А то и просто выкрадывали человека и отпускали его, потомив в лесу час, два, сутки. Или нападали на зазевавшийся патруль, устраняли глупых, а самого умного и памятливого допрашивали по вопроснику, специально разработанному хозяином, давая затем возможность плененному бежать. И так далее. Игра захлестывала организаторов ее, ставки, как во всякой игре, удваивались, в ход шло блефование, иногда для дезориентации своя мелочь сбрасывалась или шла под козырь противника. И крапленые карты бывали, и по-шулерски тасовали их, и в рукав прятали; за долгие годы соперничества не за зеленым сукном у противников выработались правила поведения и обхождения, бесконечность взаимных расчетов уничтожала мысль о долгах.

Ко всему неясному и нечеткому, что написано, добавлю самое существенное: в карты играли не господа, а лакеи, и не в гостиной, а в буфетной, нешумливо.

Немалую часть войны мы занимались устройством своих мелких бытовых дел, отвоевывали свои законные права, если в годину войны можно вообще говорить о правах. Правда, нам полагался – после каждой операции – отпуск не то два месяца, не то две недели. (Споры о сем шли еще на спецкурсах.) Водка полагалась – а ее недодавали или недоливали. Паек нам то урезали, то отменяли вообще, то переводили на норму, о которой не слышали интенданты. Из-за неразберихи и воровства штабных служб мы то щеголяли в шелковом немецком белье, то рвали на портянки нательные рубашки. Деньги, всегда необходимые, нам тоже почему-то не выдавали, приходилось поэтому завышать в отчетах свои расходы за линией фронта…