Алексей Ивакин - Десантура-1942. В ледяном аду

Сержант Фомичев долго смотрел ей вслед. Потом поглядел, прищурившись, на желтое мартовское солнышко и пошел к позициям.

Хотя весь гарнизон и составлял всего лишь двадцать бойцов, оборону они держали крепко. Спасибо немцам, кстати. На второй день после взятия деревни в одном из сараев Фомичев обнаружил в сарае склад мин. В основном, противопехотных.

Немцы могли атаковать только с одной стороны. С дороги, ведущей к Большому Опуеву. С севера и востока деревню прикрывали поля и леса. С запада – речка Чернорученка и болото Невий Мох. И только с юга вела дорога – узкий зимник. Именно эту дорогу Фомичев и перекрыл противотанковыми, густо пересыпав их противопехотками. И в первую же атаку у немцев подорвался там танк. И запер дорогу напрочь. А по полям танки идти не могли – глубина снежного покрова достигала полутора метров. Зима-то была снежной. Немцы пытались пройти пехотой по полям, но и там Фомичев щедро раскидал мины. Да и атаковать, проваливаясь по пояс в снегу, немцы не умели. Так атаковать никто не умеет. Кроме финнов. Финский лыжный батальон и ударил по десантникам позапрошлой ночью. И только трофейный «МГ» с чердака вовремя ударил по цепи летящих по целине финнов. Ночи-то морозные, лунные… Так цепью и лежат, сволочи.

После чего немцы подозрительно притихли.

Даже авиация не долбит! Впрочем, это понятно. Аэродром-то наши еще в первые дни накрыли.

– Живы, бойцы? – Фомичев спрыгнул в траншею.

– А фиг ли нам, сержант! Еще б табачку с водочкой, можно тут и до Победы прожить!

– Победу нам самим надо сделать, боец… – буркнул Фомичев. – Как тут у вас?

– Тишина, сержант! Солнце греет, птички поют. Весна скоро! Что из штаба, какие вести?

– Никаких пока. А вы тут не расслабляйтесь. Немец, он хитрозадый. Каверзу точно думает. Ежели что… Я в штабе.

Штабом десантники Фомичева называли единственный в деревне полукаменный дом – низ кирпичный в три слоя, верх деревянный в два бревна. Даже минометчики немецкие не могли разбить его стены. И узкие окна первого этажа надежно предохраняли от осколков. Богатей, видать, строил еще до Октября.

Здесь же и жила давеча Тонька со своим «велетинаром»… Сучье вымя…

Коля Фомичев плотно закрыл дверь. В лицо пахнуло сладким теплом и запахом сушеной свеклы. Как дома. Мамка из морквы и свеклы «камфеты» делала, нарезала долечками и сушила на печке. Сладкиеее…

В подвале десантники нашли мешок свеклы. Сначала так по паре сожрали, потом обо… обделались красно-жидким в сортире. Пришлось делать паренки. Это когда свеклу или ту же морковку, или даже репу нарезаешь мелкими кусочками, паришь в чугунке, а потом высушиваешь на печке – вкуснейшая вещь! Камфеты, да… Как ириски, которые сержант Фомичев пробовал только раз. В самом Кирове, на вокзале.

А в избе на этот запах не обращали внимания. Бойцы яростно спорили о чем-то.

– А я не женился! Она хотела! Мать хотела! И ее мать хотела! А я не женился! Понял?

– Ну и дурак!

– Дурак, дурак, да? А вот ты мне скажи, женился бы я, а утром в военкомат!

– Ну…

– Жопу гну! Я в деревне последний парень остался. Только малолетки. Да пацаны постарше домой стали вертаться. Вона мать писала – в феврале Митька вернулся. Сосед. Гармонист первостатейный был. А безрукий сейчас. По плечи вырвано все.

– Ну…

– Не нукай! Не запряг! Рук нет, а мужицкий корень на месте! Бабы-то терпеть не умеют. Женился бы я, распечатал бы… А она к Митьке-безрукому. Ладно-то или как?

– Не ладно. А с чего взял, что она к Митьке-то побежит? Он ж ее даже прижать не сможет.

– Бабы – они такие. Прижать не первое дело. Сила мужицкая в другом месте! – Высокий парень у окна нервно колотил по стене крепко сжатым кулаком. – Вот выберусь отсюда – первым делом в банно-прачечный отряд пойду.

– Корнем трясти? – хохотнул кто-то в темноте далекого угла.

– Дура ты! Дура! Я девку голой только на пруду из кустов выглядывал!

– Сам ты дура, Фофанов. Мог бы и не только поглядеть, а и полапать как следует! Женился бы, и хорошо.

– Ну уж нет! Вернусь – первым делом под подол ей полезу. Проверять. Целая она или нет.

– А ну не целая, тогда как?

– Убью, – сказал Фофанов. Спокойно так сказал. – Ее убью, хахаля убью и председателя убью.

– А председателя-то за что? – удивился голос.

– А что не доглядел…

– Эх… Да разве тут доглядишь… – вздохнул кто-то еще. – Как там в песне-то… «И у детской кровати тайком сульфазин принимаешь…»

– Слышь, Колупаев, я ведь и тебя сейчас прирежу… – Фофанов стал медленно приподниматься.

– Стоять! – Фомичев рявкнул, перекрыв назревающую драку. – Обалдели, что ли? Немец вот-вот атакует, а они тут из-за баб несуществующих решили зубы друг другу посчитать!

– Извини, Фомичев! Тут чего-то Фофанова на воспоминания понесло.

– А ты, зубоскал, и готов поиздеваться, да?

Сержант Паша Колупаев встал из своего угла, тяжело вздохнув:

– Серег, извини, не со зла я!

Фофанов молча кивнул. Потом пожал протянутую руку Колупаева.

– Новости есть?

– Есть, Паш… Выйдем?

Фомичев и Колупаев вышли на воздух. Солнышко яростно наверстывало упущенное зимой, стуча капелью по уцелевшим наличникам.

– Донесение из штаба бригады, Паш. Уходим.

– Куда?

– Обратно на базу. Аэродром готов, эвакуация раненых начинается. Слава богу, отлежались тут в тепле, подкормились немного…

– Картохой вареной…

– В лесу и картохи-то нет.

– Тоже верно. Прислали кого?

– Нет. Сами будем вытаскивать до базы.

– Звездец… Нас тут двадцать здоровых и сотня раненых! По пятерых на брата! Тарасов чем там думает-то?

Колупаев аж схватился за голову, обдумывая, как лучше эвакуировать раненых.

Фомичев вздохнул:

– Паш… Часть раненых своим ходом доберутся. Тут всего пять километров. На полпути встретят, помогут, дотащат ослабевших.

– А если…

– А если немцы… На этот счет надо прикрытие оставить. Человек пять. С пулеметом и «ПТР».

– Понятно…

Потом сержант Колупаев посмотрел в глаза сержанту Фомичеву и…

– Да, понял, Коль, понял. Я останусь.

– Паш… Я бы, но приказ-то мне…

– Нормально все будет, Коль… До темноты выждем и к вам рванем! По рукам?

Они пожали руки и разошлись – каждый по своим делам.

А еще через два часа прощались снова.

– Догоняй!

Фомичев надел веревку от самодельных волокуш на грудь и сделал шаг вперед. На волокушах лежал так и не пришедший в сознание со дня атаки на Опуево какой-то неизвестный Колупаеву боец.

Колонна раненых двинулась в лес. Каждый из здоровых тащил такую же, как сержант Фомичев, волокушу. Рядом с каждым шли, пошатываясь, те, кто мог ходить. Шли на запад. Русские солдаты привыкли ходить на запад. Хоть и темна вода в облаках, но и в эту войну – так они надеялись – дойдут до запада. Никто из них не помнил – как родился, никто не знает – как умрет. А женщины смотрели на их бритые когда-то затылки. Забинтованные, грязные, обросшие затылки. Никто из бойцов не оглядывался. Они отступали на запад.