Алексей Ивакин - Десантура-1942. В ледяном аду

– Конечно, нет, Юрген. Но я понимал, что атака будет не такой легкой, как ее рисовал Гринёв. К сожалению, я был прав.

– К сожалению? – приподнял брови немец.

– Для меня – да!

Чувство тревоги не оставляло Мачихина. Вроде все шло по плану – батальоны четырьмя колоннами обходили Добросли – с запада и юго-запада идут первый и второй батальоны. Третий и гринёвцы – с востока. Четвертый прикрывает тыл атакующих. Почти две тысячи десантников скользили по снегу в самое сердце котла.

Но смутная тревога грызла и грызла комиссара. Ссора между Гринёвым и Тарасовым ни к чему хорошему привести не могла. А как примирить их, Мачихин так и не придумал. Впрочем, если операция удастся, все обиды останутся в прошлом.

Должна удастся. Должна! Непременно! Бойцы уже набрались боевого опыта. С продуктами, правда, беда. В лучшем случае две трети нормы получают. Ничего – возьмем Добросли…

Жаль, погода ненастная. Поддержки с воздуха не будет. Как Латыпов и Степанчиков ни просили, штаб фронта ответил, что тучи разгонять не умеют. А вот фрицы летают… Над самыми деревьями транспортники туда-сюда сновали вчера весь день.

Еще один момент серьезно напрягал и Мачихина, и Шишкина, и Тарасова.

Разведгруппа вчера наткнулась на финских лыжников. Опытные звери. Хорошо, без потерь отошли. Один легкораненый не в счет. Но к Доброслям подойти не удалось. Это плохо. Плохо и то, что немцы могут предпринять меры предосторожности. А может, это был просто случайный дозор? Прав Тарасов, ох прав – сила десантника в скорости.

– Товарищ комиссар, слышите? – внезапно остановился Малеев. – Стреляют! И густо стреляют!

– Черт… – выругался Мачихин. – Был же приказ в бой до начала атаки не вступать! До Доброслей еще пять километров! Что там произошло?

Стрельба разгоралась все сильнее и сильнее, она слышалась уже и с других направлений.

Комиссар побежал вперед, ругая себя за то, что не придал вчера значения донесению разведчиков.

– Кукушки! По кукушкам, твою мать, бейте! – Мачихин узнал в суматохе ночного боя голос комбата-два – Ивана Тимошенко.

Автоматная очередь вспорола снег, комиссар рухнул плашмя, выворачивая ступни в лыжных креплениях. Потом пополз дальше.

– Комбат, комбат, Тимошенко! – заорал он дьяконским басом, перекрывая грохот боя. – Какого тут у вас!

– Немцы! Практически кругом. Кукушки на деревьях сидят, головы поднять не дают.

– Может быть, дозоры, комбат? – предположил комиссар, понимая уже, что это не так. Ответом ему были хлопки минометов.

Немцы готовились встречать десантников. «Измена?» – мелькнула мысль. Но комиссар тут же отбросил ее, как нелепую. И пополз обратно, к Тарасову. Пятясь как рак и оглядывая плюющийся огнем и смертью черный лес. Некоторые мины взрывались вверху, задевая толстые ветви, и тем страшнее они были для десантников, залегших в снегу. А некоторые шлепались в сугробы и только шипели паром. Одна такая упала рядом с Мачихиным, обдав лицо снежной пылью. Он замер на несколько мгновений, крепко зажмурившись. А потом снова пополз в тыл. Выбравшись из зоны обстрела, встал и побежал что было сил.

До Тарасова, сидевшего у радиостанции, добрался минут через пятнадцать.

– Ефимыч, что происходит? Второй батальон в засаду попал! Как у других?

– То же самое, первый в огневом мешке застрял на Явони, третий напоролся на линию окопов вдоль дороги. А сволочь эта опять пропал! – резко бросил Тарасов.

– Какая сволочь? – сначала не понял Мачихин. – Гринёв?

– Ползет где-то как черепаха. С Большого Опуева немец тоже ударил. Считай, что в окружение попали.

– Спокойно, подполковник… Разберемся, – подошел Латыпов. – Гринёв посыльного прислал, докладывает, что напоролся на танки.

– А по рации сообщить – не судьба? – зло сказал Тарасов.

– Говорит, батареи сели.

– Мозги у него сели!

– Запрашивай фронт, подполковник! Без авиации ляжем тут. А с Гринёвым позже разберемся!

И в штаб фронта полетела очередная шифрограмма: «Курочкину, Ватутину. Прошу прикрыть авиацией в течение двадцать второго марта район Добросли. Бой затягивается на день. Латыпов. Тарасов».

Мимо потянулись первые раненые. Одни шли сами, других тащили на волокушах.

Вдруг двое десантников, тащивших раненого, увидев командиров, резко взяли в сторону, словно стремясь скрыться в лесу.

Тарасов побагровел от гнева и бросился за дезертирами. За ним побежал и Мачихин.

– А ну стой, стой, кому говорю!

Те прибавили шаг, тогда комбриг выхватил пистолет и выстрелил в воздух.

Десантники остановились, и один из них сказал, дрожа голосом:

– Товарищ подполковник, не подходите, прошу, не подходите…

– Ах, ты! – Тарасов вскинул пистолет, но Мачихин ударил его по руке. А потом кивнул на волокуши.

На них лежал бледный парень, так закусивший губу, что по щеке сползала струйка крови. А из правого бедра торчал хвостовик немецкой мины «пятидесятки».

– Чего бежали-то? – не понял Тарасов.

– Товарищ подполковник, не разорвалась она… Вы уж отойдите, от греха подальше.

И, не дожидаясь приказа, осторожно потащили волокуши в сторону госпиталя.

Тарасов и Мачихин долго смотрели им вслед. Молчали. Только комиссар покачал головой. Захотел что-то сказать, но передумал. Потом синхронно они развернулись и пошли обратно.

Думать. И решать, что делать. Прорываться дальше сквозь заслоны или отходить на базу?

Латыпов же сообщил, что фронт не отвечает, что батальон Жука упрямо прогрызает дорогу вперед и вот-вот пробьется на окраины Доброслей, второй батальон залег в лесу, а третий никак не может дорогу перескочить. Гринёв на связь не выходит. Четвертый продолжает сдерживать атаку немцев от Большого Опуева.

Одного мощного удара не получилось. Операция распалась на несколько отдельных боев, никак не связанных друг с другом. Боев жестоких и кровопролитных…

Четыре переводчицы сидели у костра, дожидаясь, когда закипит вода в котелке. Хотелось спать, но сон не приходил. Бригада ушла на юг, «Добросли воевать!» – как выразился муж Наташи Довгаль – лейтенант Митя Олешко. А комендантский взвод и переводчиц оставили у бригадного госпиталя. Хотя они и рвались в бой, но комиссар бригады приказал им остаться. Пленных, мол, и потом можно допросить, а ненужный риск ни к чему. «Глазки и ушки вы наши!»

Приятно, конечно, но обидно!

Больше всех волновалась Наташа. Быть замужем – это значит волноваться за двоих, а может и за…

– Наташ, а Наташ! Расскажи, как там…

– Где? – не поняла она, задумавшись.

– Ну… Ну, замужем!

Наташа тихонечко улыбнулась.

– Наташ, не томи! – Глаза Любы Манькиной горели извечным женским любопытством.

– Ласково, Люб, нежно и ласково!