Алексей Ивакин - Десантура-1942. В ледяном аду

– Взносы за полгода не уплачены… – задумчиво сказал Гриншпун, вертя в руках комсомольские билеты.

– Кровью платили, – ответил за сыновей Полкман. – И своей, и чужой.

– Кто этот человек? – не обращая внимания на Мартына, спросил парней уполномоченный.

– Отец, – ответил тот, который побольше в размерах. – Полкман Мартын Мартынович. Командир демянского партизанского отряда.

– Давид… – протянул Гриншпун парню его билет. – Больше на Голиафа похож.

Парень не улыбнулся шутке. А документ завернул в тряпочку и сунул за пазуху.

– Значит, подтверждаете? – спросил особист у второго – тоже Мартына.

Тот молча кивнул.

– Ну, ну… – неопределенно ответил Гриншпун. Потом повернулся к Полкману: – Извините. Работа такая… Николай Ефимович, вы закончили с ними? Поговорить надо.

Тарасов вместо ответа шагнул к Полкману:

– Мартын Мартынович, сейчас вас боец проводит к врио начштаба, там решите технические вопросы, лады?

Полкман кивнул.

– Полыгалов! Проводи партизан!

Рядовой Полыгалов, ставший порученцем Тарасова после того, как в штабном шалаше погиб вместе с Шишкиным и лейтенант Михайлов, махнул Полкману и сыновьям рукой. Проходя мимо особиста, Мартын-старший не удержался и буркнул:

– Шлемазл. Поц гойский.

Буркнул тихо. Но так, чтобы Гриншпун услышал.

Тот не удержался от улыбки, когда партизаны скрылись в лесу:

– Надо же, ну никак не думал, что меня тут еврейским матом обложат…

– Борис, – Тарасов улыбку не поддержал. – Ты что за спектакль устроил? Членские взносы приплел какие-то?

– А они, командир, и впрямь не уплачены. Впрочем, это не мое дело…

– Именно! – перебил его подполковник. – У тебя что, паранойя разыгралась? Мужики у нас раненых заберут и на Гладкий Мох на санях отвезут. Понял?

– А ты уверен, что на Гладкий Мох? – перебил Тарасова Гриншпун.

Тот осекся от неожиданности.

– Ты что…

– Идемте, товарищ подполковник…

И Гриншпун зашагал в ту сторону, откуда появился несколько минут назад.

Тарасов поспешил за ним.

Через полчаса они были на месте. Месте происшествия, которое было оцеплено взводом охраны.

– Смотри, подполковник. – Гриншпун сдернул тряпку с котелка, стоявшего рядом с костровищем.

– Ну, котелок… – пожал плечами Тарасов.

– Ближе смотри, – особист осторожно, как что-то противное, взял круглый котелок за проволочную ручку и поднес к лицу комбрига.

– Жирный изнутри. И мясом вроде пахнет. И что?

– Идем дальше, – отбросил котелок особист. Он зашел за кусты. Под ними лежал десантник, укрытый дерюгой.

– Вчера, видать, помер. Вечером. Или ночью.

Гриншпун сдернул дерюгу. Тарасов, привыкший, кажется, ко всему, резко отвернулся.

Штаны и подштанники бойца были разрезаны и стащены до колен. А с обоих бедер срезано мясо до отливающих голубым костей.

– Часть сожрали, паршивцы. А часть бросили в кустах. Видать, засек кто-то. Они и смылись.

– Кто они-то, не темни, особист!

– Из второго батальона ночью пропали двое. Рядовые Топилин и Белоусов.

– Белоусов, Белоусов… Баянист, что ли?

– Ну да. Синенький скромный платочек.

– Вот же…

Тарасов, казалось, растерялся. Что угодно, но только не это! Предательство казалось ему невозможным. Да еще и…

– Вечером они парой были в охранении, около лежки раненых. Смена их не обнаружила. Стали искать, нашли вот это, – кивнул Гриншпун на котелок. – А потом партизаны являются. Месяц не было, а тут взялись. Может, полицаи?

– Не похоже, уполномоченный. Не похоже. Слишком быстро для полицаев они явились.

– Зато как им удобно. Сотню раненых без боя в плен утащат. Подумай, командир. Нельзя им доверять.

Растерянность Тарасова прошла быстро:

– Решим на заседании штаба. Бойца похоронить. И молчок! Не хватало мне еще людоедства, твою мать…

Командиры и комиссары, вопреки мнению Гриншпуна, раненых решили все же отправить с партизанами на Гладкий Мох.

– Зря, товарищ подполковник, зря… Как бы не пожалеть. Потом.

Особист резко развернулся и зашагал к себе. Подполковник долго смотрел ему в спину, догадываясь, что особист считает его главным виновником всех бед бригады…

Полкман с сыновьями шагал в конце колонны, размышляя над странным поведением этого особиста.

С одной стороны, у него работа такая – всех подозревать.

С другой стороны…

Полкману было немного обидно. Воюешь, воюешь, а тебя вот такие подозревают черт знает в чем.

Молодой еще… Глупый. Совсем шлемазл. За полицаев небось принял? Ага… Так и сунулись бы полицаи в самые зубы десантникам. Да и какой из еврея Полкмана полицай? Смешно…

Да черт с ним, с этим… Как его… Капитаном Гриншпуном. Раненых надо довезти…

Десантников уложили на санях по четыре-пять человек. Самых тяжелых. Остальные – легкораненые шли сами. Шатались, но шли. Сердобольные партизаны делились с ними своими скромными запасами.

Десантники не отказывались.

Полкман поражался этим парням. Молодые же совсем. Большинству и двадцати-то еще нет. Откуда столько сил… Уму непостижимо.

Размышления командира прервал дозорный с левого фланга:

– Мартын Мартынович! Лыжников заметили. Вдоль дороги идут метрах в трехстах.

– Наши? – насторожился Полкман.

– Да кто ж их разберет! В маскхалатах, идут осторожно. Не приближаются. А мы и не спрашивали их…

– Правильно, – буркнул Полкман. – Пойдем-ка глянем.

Он надел старые свои охотничьи лыжи, подбитые мехом, и сноровисто пошел за парнем из дозора.

Ходить зимой по лесу – целое искусство. В кусты не пролезешь, деревья тоже не по линеечке растут. Да и каждую кочку огибать приходится. Лыжу поломаешь – и крантец охоте. На фрицев. Или кто там шастает? Полкман смутно заподозревал, что бдительный особист послал за обозом раненых своих головорезов – проследить, что да как. Заодно и помочь, ежели немцы вдруг вылезут. Егерей немало шляется сейчас по лесам. И эсэсовцев. Этих, говорят, специально обучили на лыжах за десантниками бегать. Да еще, говорят, финны появились. Сам Полкман их еще не встречал, но слухи слыхивал.

– Вона, Мартын Мартыныч! Видите, с елок снег падает? Во, во! – Ванька Фадин, совсем еще молодой пятнадцатилетка, возбужденно тыкал деревянной лыжной палкой в сторону шевеления кустов на противоположном краю просеки.

Полкман приложил палец к губам – тихо, мол, не ори! – и снял карабин с плеча. Немецкий «маузер». Партизан его больше уважал, чем родную трехлинейку. Удобнее, зараза. Прям не снимая с плеча можно затвор передернуть. А треху – пока опустишь, пока передернешь, пока снова прицелишься. А в бою лишняя секунда жизнь отнимает. Свою или чужую. Кто быстрее… Пока быстрее Полкман. И сейчас тоже…

С той стороны просеки с винтовкой, обмотанной белыми тряпками, высунулся солдат. В белом маскхалате. Слишком белом. Десантники все в грязных, прожженных халатах. А этот очень уж чист. За первым вышел второй, третий, четвертый… Пятеро. Небольшой дозор. И двинулись через открытое пространство, пригибаясь.