Иван Днестрянский - Раненый город

— Что же, нет сейчас никого?

— Есть, но проблема там… Заболела она. Прошлым летом поехала к подруге в Киев, город посмотреть, поселилась в общежитии, а оно летом почти бесхозное. Ночью какие-то скоты выломали в ее комнату дверь, избили и изнасиловали… С тех пор не в себе, лечат…

— Невесело, брат!

— Вот и я не знаю, что будет, тем более, она там, а я здесь застрял…

— А ты не замыкайся, на одном человеке свет клином не сходится!

— Я и не замыкаюсь. Но прежде, по-нормальному, помочь ей и её родителям надо, чтобы свиньей себя не чувствовать… Хватит об этом!

— Хватит, так хватит. Да не грусти ты, все еще сложится! Все успеем, ты — в первый раз, а я — во второй!

Разговор прерывается. Каждый думает о своем. Над головой медленно поворачиваются звезды. Гадаю, увижу ли Стожары, которые должны подняться над горизонтом под утро. Нет, не увижу из-за домов вокруг. Пролетают редкие метеоры. Я, городской житель, раньше видел их в небе только однажды, в сентябре восемьдесят восьмого, когда нас, студентов, отправили на уборку винограда на юг республики. Вечерами в сельском бараке мы резались в преферанс. Как-то раз из-за него пропустили машину, на которой договорились в воскресенье ехать в Кишинев, и пошли в Кагул на автобус пешком. Мы шли, а над нами поворачивалось небо и летели метеоры. Один был такой большой, что оставил за собой дымный след. Эту неровную полоску светлого дыма долго было видно на ночном небе.

— Вот представь себе: закончим здесь и начнется рутина, как до этого, — возобновляет беседу Гриншпун. — Будем жить среди обычных, нормальных людей, а им будет наплевать, что у нас в голове и что с нами было! Я иногда думаю: странно это! Я буду другой, а жить придется, как прежде.

На ум сразу приходит недавняя склока под дверью с пацанами и Достоевским.

— Да, мы точно уже другие! Удивительно, сколько всего я не понимал! В штаб-квартире снова брал те же книги и перечитывал. Оказалось, не понимал их вообще! Все подвигами интересовался, а описания фронтовой жизни пролистывал. Снова читаю — будто зашифровано все раньше было, а я этому шифру обучился. Демократы кричат: «Нам не говорили правду, мы до сих пор ничего не знаем о той войне»! Вздор! Все было написано, и так горько, как вообще можно было сказать! Как Симонов написал о лете сорок второго: через год после начала войны наши бронебойщики стреляли по своим же танкам, думая, что все танки немецкие! Год не видеть своей техники, когда у нас за месяц от этого крыша едет! Что горше написать можно, я мало себе представляю. Или как Бакланов написал свою «Пядь земли» о боях здесь, на Днестре, на маленьком плацдарме. О простых солдатах и офицерах вроде Али-Паши и нашего комбата, о том, какая разница была в людях на разных берегах реки, как легко можно было умереть даже в конце войны…

Гриншпун слушает. Огонек зажатой у него в зубах сигареты то разгорается, то угасает, и я продолжаю:

— А другую книжку берешь или вспоминаешь — и сразу видишь: чепуха это. Наглый тип писал, который ничего своими глазами не видел и шкурой не ощупывал. И чем дальше, таких писак больше. Что угодно ляпнут, чтоб в струю попасть… Уже не наши, а фашистские успехи раздувают. Программу «Взгляд» помнишь? Как эти двое… Листьев и Любимов, доболтались, будто один немецкий летчик сбил четыреста советских самолетов!

— Это и я помню! До сотни боевых вылетов летчику дожить бы, а тут такое вранье немереное! Да только так оно по тэвэ всегда было. Там тех только и держат, кто бредятину может нести двадцать пять часов в сутки.

— А учебники кто детям пишет? Чему нас учили, кого в пример ставили, с древней истории начиная? Кутузов — великий полководец?! Аустерлиц продул, не угадав простого маневра Наполеона. Себя самого и императора Александра подставил под удар, еле спаслись… Утратил командование в тот момент, когда французы прорвали центр и стали окружать фланги. Армия еле отошла, потеряв кучу людей и половину артиллерии…

Под Рущуком отбил турок, и сам отступил за Дунай, разрушив Рущукскую крепость! Он, видите ли, боялся окружения от второй турецкой армии, которая в то время была под Софией и шла к Видину. Дал туркам два месяца передышки, после чего они перешли Дунай, а Кутузов остался против них с десятитысячным отрядом… Чудом не был разбит, две дивизии себе на подмогу вызвал. И, наконец, сам окружил турок на северном берегу Дуная под румынской Слободзеей. Вернее, не он их окружил, а генерал Марков своей героической переправой через осенний Дунай, обратно на южный берег. Вот когда пригодилась бы Рущукская крепость, чтобы солдат в ледяной воде не топить. Но она разрушена была…

С окруженным врагом возился, упустил визиря, затянул переговоры. В итоге русские силы не смогли вовремя собраться для отражения Наполеона, и установление границы с Турцией по Дунаю, как того требовал царь, стало невозможным. Граница прошла по реке Прут, раскроив тогдашнюю Молдову пополам. И осталась там навсегда, потому что момент слабости турок был упущен. Разделенный народ — обиженный народ. Так была разделена стараяч Молдова. А разделенный народ — обиженный народ. Вот откуда пошел здешний румыно-молдавский унионизм!

А что Кутузов устроил под Бородино? Неслыханная в истории вещь — генеральное сражение без решительных целей, без задачи разгромить неприятеля! Французы всей силой атакуют один фланг, а другой он спрятал за рекой Колочей и с него новые силы под адский огонь вместо выкошенных полков подбрасывает! Маневр — звездец! При своем превосходстве в артиллерии потерь понес больше, чем атакующий противник! И это на укрепленной позиции, которую сам выбирал! Потом Москву сдал, от французов бегал, ждал, пока их голод возьмет и крестьяне вилами затюкают! Сколько при этом погибло крестьян — никого не волнует! Армию он берег! Это после Бородино, на котором он половину ее костьми положил?!

— Слушай, стратег, кто ты такой, чтобы Кутузова обсуждать?

— А ты мне что, свое мнение запрещаешь иметь?! Я тебе свою логику рассказываю, какая кровавая грязь эта самая воспетая у нас народная, отечественная война, с серпами на ружья и бутылками на танки! Как она здорово получается, когда обсираются вожди и генералы! Зато как потом славу павшим поют, козлы бородою дороги метут! Сколько паразитов заводится на этой славе! Павшие — они неизвестные, в лучшем случае выбиты имена на камнях, люди мимо ходят, лица свои к ним не поворотят, а паразиты — на виду! Пишут! Ордена и медали, которых после второй отечественной раздали в десять раз больше, чем за всю войну, носят! По школам ходят! Один такой педрила с кучей юбилейных побрякушек постоянно к нам на Уроки мужества лазил. Я, говорит, плавал на лодке «Щука» типа «Сом»! Ой, нет, на лодке «Сом» типа «Щука»! Постоянно так вот оговаривался и крутил свою шарманку, как говно веслом в проруби. Его слушаешь — смешно. Глаза в книгу опускаешь, где черным по белому наведено, как это было гениально: потерять половину армии, оставить врагу полстраны, после чего народной войной вынудить французов, а затем немцев к отступлению, — и вовсе становится тошно!