Иван Днестрянский - Раненый город

— Это можно! — с готовностью соглашается на допинг Серж. — Половина вчерашнего осталась. Оглиндэ приховал! Сначала румыны вылазкой на Гриншпуна часть народа разогнали, потом батя не пришел… А потом сами из-за какой-то дури пересрались. Банкет концовкой не заладился!

Как всегда. Этим обычно и заканчиваются попытки снять напряжение всем кагалом. Зато будет чем скрасить остатки сегодняшнего дня!

— Ты хоть Жоржа пригласи, не будь скотиной! — советую я, шагая за угол к подъезду.

Благодушествующий Достоевский собирается согласно ответить, но тут мы с ходу напарываемся на Али-Пашу. Рядом с ним стоит Гриншпун с ехидной рожей. Он, оказывается, никуда не ушел, а торчал здесь, пока мы битых полтора часа маневрировали.

Знакомое нам обоим выражение лица командира заставляет Сержа остановиться и по форме доложить: «Товарищ старший лейтенант…» — и так далее, что полагается в данном случае. Я принимаю подобие стойки «смирно». Достоевский вылез вперед и нарушил субординацию, потому что я старше него по званию. Но речь сейчас не об этом. Едва дождавшись конца доклада, взводный матерно разъясняет нам, какое, оказывается, счастье, что в ПМР до сих пор не организовали дисбат. Мы отпираемся и говорим, что не виноваты в том, что во время нашего визита мули учинили прицельный обстрел Джона. На вопрос о том, какого рожна я оказался за пулеметом, отвечаю: случайно, лишь потому, что Диму ранили в глаз. Это известие приводит Пашу в легкое замешательство, но он быстро находит новую точку опоры в «горшках на голове» и снайперской винтовке Сержа, которая из-за его плеча молчаливо свидетельствует о нашем злонравии. В заключение взводный категорически запрещает нам отлучаться из расположения. Подтверждая обоснованность его приказа, со стороны мулей снова трещат очереди. Поодаль что-то бухает.

— Вон, — Али-Паша мотает головой, — после ваших подвигов сволота никак успокоиться не может! Пшли вон, в штаб-квартиру, и не вылазьте больше! Стоять! Что, на самом деле пулемет уничтожили?!

— Вроде так, — снова опережает меня Серж, — отлично попали! И я видел, и Джон с бинокля!

Взводный делает ему знак идти и обращается ко мне:

— Ну и что ты, Эдик, этим хотел доказать? Я думал, ты понял, а ты — как пацан!

— Да все я понял! Просто в душе как-то не так, все вкривь и вкось! И сидеть сложа руки не могу, и что ни сделаю — опять лажа!

— Ты все-таки сядь тихо и не вылазь! И вот еще что…

Паша ждет, пока Достоевский и Гриншпун не свалят в подъезд, и продолжает:

— Будешь в Тирасполе, узнай…

Я внимательно слушаю его. Оказывается, ещё во время майских боев на севере республики в Тирасполь была направлена телеграмма из Дубоссар: «Просим помощи. Если в ближайшее время ее не будет, то собираемся в Тирасполь со всеми вытекающими последствиями». Затем несколько офицеров в штабе гвардии потребовали у Кицака объяснений по поводу неоказания помощи Дубоссарам. Объяснения будто бы кончились фактическим арестом Кицака и доставкой его на ковер к Смирнову. После этого дело было спущено на тормозах, а недавно людей по одному стали отзывать из их подразделений безвозвратно. К чему это, где люди и не вторая ли это серия расправ наряду с арестом Костенко? Да, дела… Не к добру все это… Понятно, почему так сдержан был батя, когда мы пришли к нему со своими вопросами. Омерзительное чувство холодного и липкого дерьма снова посещает меня между лопатками. Обещаю выяснить, если в горотделе что-либо об этом знают, и топаю вслед за ребятами наверх. Что ж, посидим до отправки. Обязанности с нас почти сняты. Взводный обмолвился, что он уже выбрал и предупредил новых комодов.

В подъезде встречает Гриншпун:

— Ну что, получили? Так вам и надо! Вкозлили своего Али-Пашу по самые помидоры! Он уже в журнале неоткрытия огня расписался, а тут вы со своими инициативами…

— В журнале неоткрытия чего? — недоумеваю я.

— Неоткрытия огня. Говорят, сегодня всем командирам раздали. Если расписался и после этого открыл огонь — под уголовную ответственность…

— Твою мать… Хорошо, Джону эту срань подсунуть не успели…

— Вот и я говорю, е… твою мать… Ладно, пошли! — Лешка манит меня в гадючник — грязную, разбитую квартирку каких-то советских алкашей рядом со старой штаб-квартирой. Невесть когда и кем была сломана ее сопливая дверь. Изба-курильня и сортир для тех, кому не хватило мочи добежать до мест более цивилизованных.

— Слушай, бездельник, какого черта ты здесь шляешься?!

— А что мне делать?! Если я из «Мулинекса» начну квасить, так легко не отделаюсь. Разжигание этнической розни припаяют! Сегодня Славик и без меня справится.

— Досрочно повышен до первого номера, чтобы справлялся со всем, кроме нашей водки? А где Серж?

— Да вот, принес, — Гриншпун кивает на не замеченную мною бутыль, — и пошел за Жоржем.

Пошел-таки! Все же есть у Достоевского остатки тяму не делать того, что было бы полным свинством! Говор на лестнице и любопытные взгляды в дверь. Здесь нам спокойно выпить и поговорить не дадут. Переждав любопытных, кладем бутыль в вещмешок. Идем в другой подъезд, в квартиру с разбитыми окнами, где я вчерашним утром дремал на столах. Алексей остается караулить, а я возвращаюсь к гадючнику. Нет Сержа! Надо искать. Убедившись, что его нет в старой и новой штаб-квартирах, обхожу дом кругом. За дальним углом нахожу объект. Рядом с ним прислоняется к стене понурого вида Жорж.

— Вот, засранец, не хочет идти! — с обиженным видом восклицает главный поджигатель.

— Жоржик, брось! Ты что, вообще отойти от зарослей не можешь?

— Полегче с твоих колес стало. А может, нечем уже. Живот болит — боюсь, снова начнется!

— Пошли с нами! Мы ж все равно тайком, в руинах. Там укромных мест — во! Не боись, спирт крепит, а потом еще пару колес слопаешь!

— Давай, давай, — подталкивает Жоржа Серж, — не просидишь до вечера в палисаднике!

Осунувшийся Колобок безрадостно катится за нами. На месте соображаю: не из чего пить. Но, оказывается, Достоевский подсуетился и собрал фляги. Вытряхнув из них остатки воды и виртуозно залив внутрь пойло, он начинает кромсать банку консервов. Гриншпун, протерев грязный стол локтем, режет хлеб.

— А Витовт где?

— Поперся к Дуке.

Стучат друг о дружку фляги. Советую Жоржу что-то поесть, сую ему в руку бутерброд. В состоянии легкого опьянения можно наконец и поговорить.

— Слушай, Серж! Что это за журналы неоткрытия огня? Наши полковники что, совсем тю-тю? Им уже приказов, комиссаров и угроз мало? Для чего эти журналы?

— А для того, чтобы мы всегда утирались… — буркает Колобок.

— Э, салага, так для тебя эта хрень впервой?! — Достоевский, совсем как в старые времена, одаривает меня презрительно-гневным взглядом. — Под Дубоссарами еще весной вели эти говняные записи. Как распишешься — от румын получаешь! Как отвечаешь — говнеж!!! Райкомовцы, коммуняки поганые… В крик им орешь: «У людей патронов хрен да ни хрена, раз ответили, значит, невмоготу уже было!!!» А им по фигу.