Иван Днестрянский - Раненый город

— Казаки! Бей румын! Айда за мной!!!

Вся банда выскакивает из магазина и бежит куда-то в сторону горисполкома и базарной площади.

— Молодцы, — иронизирует Семзенис. — В ту сторону им до румын километров пять махать…

Казачья вольница. Рядом сражались их братья-герои, а эти ведут себя как шалопаи… Возвращаемся полные впечатлений и как раз вовремя. Вездесущий Али-Паша занялся пресечением пьянства и постановкой под контроль наличного алкоголя. Участвуя в затеянном им обходе, диву даюсь, как много спиртного у меня под носом было стащено из окрестных магазинов. В результате разборок теряю часть завязавшихся было отношений. Я тоже был против пьянок, и меня подозревают в закладе. После обхода все сумрачно успокаиваются. С досады никто ни с кем не хочет говорить.

Атака на полицию в восемнадцать часов не состоялась. Нет боеприпасов и техники. И нас тоже не атакуют. Зато возобновился минометный обстрел. В горисполкоме руководители обороны, будь они неладны, вновь начали совещаться. Сдается, мины летят через наши головы и падают в центр города как раз по этому случаю… Лучше бы разогнали балаган на центральной площади да подкрепления и боеприпасы слали! Правильно нас подчинили не им, а командиру второго, Бендерского батальона. Подполковник Костенко и его бойцы вызывают у нас благоговение. Их упорство, умение использовать любые подручные средства и таранные удары по молдавским бэтээрам, наносимые безоружными артиллерийскими тягачами и минными разградителями, уже стали легендой… Мы знаем, Костенко требует, чтоб из Тирасполя вновь прислали наши танки. И это правильно. Это сильно поднимет моральный дух в ожидании атаки танков румынских.

Пока светло, слоняюсь по комнатам, разглядываю следы обстрела. Оказывается, не только из крупнокалиберного, но из обычного оружия в нас тоже густо стреляли. А я-то во время перестрелки, оглушенный волнением и грохотом пулеметов, не видел и не слышал этого! Взводный сказал: быть начеку, да мне и самому известно, что националисты любят наступать вечером, но редкий минометный обстрел пока ни во что серьезное не перерос. Стемнело. Затих центр, зато усилилась беспорядочная стрельба с окраин. Расхрабрившиеся волонтеры и румынва показывают свою удаль. Тоже можно было ждать… Ну, надо спать! И сразу же надежды на спокойную ночь развеиваются быстрее дневной пыли и дыма.

Начинается сильная, напористая стрельба у парка и в стороне улицы Дзержинского. Перестрелка быстро смещается ближе к нам и к центру, и все понимают — это дурной знак. Еще не закончилась она, как по нам открывают шквальный огонь со стороны Ленинского и высоток на улице Горького. Несмотря на повторение приказа не стрелять, лупит в темень из пулемета Гуменюк. В ответ дают прикурить так, что все здание трещит, во множестве мест пробивает стены, разлетаются внутренние перегородки.

Вопль: «Это Шилка»! Гуменюк выскакивает с перекошенным лицом. Кричит: «Помогите!» Тащит своего второго номера. Тут уже ничем не поможешь. Голова прострелена навылет. Но это не Волынец. Это наш болгарин напросился к Гуменяре на свою судьбу. В злобе ору:

— Дострелялся без приказа, сволочь?!

Огонь такой, что Серж и Жорж вынуждены бежать из торца дома, простреливаемого теперь с двух сторон. В разных местах загораются шмотки и мебель. Потушить не можем. Серж говорит, что он с Жоржем, пулеметом и двумя-тремя добровольцами останутся наверху, на пятом этаже, который был расчищен заранее. Какой мудрый был приказ! А я, невежда, смотрел на вышибание стекол и выкидывание барахла из окон, как на варварство! Как, причитая и охая, бегал внизу наш дед! Мне говорят, чтобы я шел с остальными вниз, располагал бойцов на случай неожиданной атаки врага через Первомайскую. Соглашаюсь. Под таким обстрелом чем больше наверху людей, тем больше потерь.

Как только спускаемся вниз, вокруг дома и в частном секторе начинают рваться мины. Честно говоря, только из-за них мы не драпанули. Гуменюк и Семзенис, посланные в дозор к частному сектору у балки, не выдержали и сбежали обратно к нам, под защиту перекрытий. Я подумал, что, пока бьют минометы, мули близко не сунутся, и разрешил. Четвертый этаж горит. Набегами пытаемся препятствовать огню на третьем. Кажется, что, если загорятся два этажа, ребята наверху просто задохнутся или изжарятся. Пытаясь выкинуть из окна горящие шмотки, получает пулю Штехман. Серьезное ранение, повреждены кости руки. С трудом удается остановить кровь. Так половину отделения запросто перестреляют! Положение кажется угрожающим. И нет ясности ни в себе, ни вокруг. Ощущение такое, будто все происходит под тройной порцией анальгина, в бреду, а не наяву. От взводного прибегает Кира с приказом оставить наверху несколько человек из бывалых и вести остальных вниз, в укрытие. Кричу, что уже выполнено, но дом горит, сгорят люди. Кира смотрит и говорит, что фигня. Ветра нет, выгорает местами. У них тоже пожары — и ничего. В промежутках между фразами он прыскает, а то и хохочет во все горло. Спросить, чего ржет? А вдруг он того, повредился в уме, или контуженный? Заметив мой недоуменный взгляд, снова смеется и объясняет:

— Курятник у нас разбомбило! Куры взбесились! Давай разбегаться как скаженные! Кому на голову, кому под ноги! Перья столбом, командир чихает, ему все это дерьмо в нос… У кореша автомат в курином говне, а по Драгану петух бежит, как по бульвару! Когтями его по спине как дернет… И тот орать!

Ну да. Видел я этот курятник в домишке, где расположился Али-Паша. Плакал наш запас свежего провианта. Пытаюсь удержать связного, чтобы переждал, не шел обратно под минами. Но Кира отрывает от себя мою руку и шагает в проем.

В сереющем свете утра двадцать второго июня стрельба стихает, и становятся слышны треск пожара, шорох и стук осыпающихся углей. Со двора кричим наверх. В окне появляется Жорж и показывает, что у них все хорошо. Приходят проведать нас горбатовцы. Прошу их помочь с эвакуацией Штехмана. Сразу соглашаются, потом спрашивают, что это за труп между домами лежит. О черт! Кого это еще убило? Иду смотреть. Дедуся готов. Добегался по двору со своими охами. А ведь по возрасту мог знать, что к чему. Но он, наверное, в Отечественную войну Ташкент брал или в оккупации самогонкой торговал, пока другие за него под Москвой и Сталинградом дрались. Вот и поймал мину под задницу. Так прилежно на стену портреты генсеков вешал, старался, при всех властях сохранялся, а тут оба-на! Не помогло! У меня не осталось к злосчастному деду ни капли сочувствия. Дурак — он и в Африке дурак. Оглядев труп, говорю, что не интересует. Пусть валяется, пока не кинут на грузовик. Забрав Штехмана, бережно баюкающего свою покалеченную руку, соседи уходят.