Владимир Першанин - Не промахнись, снайпер!

Удар по правой ноге опрокинул меня на землю. Боли в первые секунды не почувствовал, затем она запульсировала по всему телу. Такое ощущение, будто ногу прожгли раскаленным прутом. Я ворочался, пытаясь выпутаться из маскхалата, душившего меня. Зачем я вообще его надевал! Среди серых облетевших деревьев и травы обычная шинель почти незаметна.

Разодрал маскхалат, спустил до колен брюки, кальсоны, сплошь пропитанные кровью, и пытался бинтовать рану (или две). Но место для перевязки между коленом и бедром было неудобным, повязка не держалась. Тогда я накрутил жгут из ремня. С трудом поднялся, сделал шаг, второй и снова свалился. В сапоге хлюпало, казалось, что он залит кровью доверху.

Я всегда берег свою самозарядку, но страх, что истеку кровью в сотне метров от окопов, заставил меня воспользоваться винтовкой, как костылем. Ствол при каждом шаге уходил глубоко во влажную почву, и требовалось усилие, чтобы его выдернуть. Сумел сделать не больше десятка шагов и снова упал. Рядом торчала самозарядка.

Я закричал. Но мне лишь казалось, что кричу, из горла вырывалось шипение. Как потом рассказали, кто-то увидел воткнутую в землю винтовку. Пошли глянуть, в чем дело, и обнаружили меня, скребущего пальцами землю. Сил уже не хватило сдвинуть с места тело, сумел лишь вырыть пальцами ямку.

— Эй, снайпер, живой? — сквозь пелену я видел склонившееся лицо.

— Живой… живой…

Чтобы умереть, необязательно заработать пулю в голову, грудь или живот. Позже я получу справку о том, что получил легкое ранение с повреждением мягких тканей правого бедра. В дивизионный санбат меня привезли уже без сознания. Я потерял много крови, и прежде, чем положить на операцию, делали в два-три приема переливание. Бедро распухло, как колода. Уже раздетый, на холодном металлическом столе, я тянул шею, пытаясь разглядеть, во что превратилась нога. Меня привязывали несколькими ремнями и делали уколы новокаина. Тогда я не знал, что при таких глубоких пулевых повреждениях дают обычно общий наркоз.

— Вытерпишь, парень? — спросила женщина в марлевой повязке.

— Я снайпер, — кое-как ворочался во рту сухой горячий язык. — Тридцать фашистов…

— Значит, вытерпишь.

Сначала казалось терпимо, потом кто-то стал безжалостно протыкать тело раскаленной спицей и кромсать живое мясо.

— Хватит… подохну…

Рванулся с такой силой, что затрещали ремни, которыми меня привязали к столу. Навалились двое сопящих, воняющих перегаром и луком санитаров.

— Спирту мне… хоть сто граммов.

— Заканчиваем, заканчиваем, еще минуту.

Хирурги обманывали меня, совещаясь друг с другом. Хотят отрезать ногу? Я переключился на эту жуткую мысль.

— Ногу… до самых яиц. Лучше убейте.

Много чего намолотил я и вдоволь наматерился, пока окончательно не ослаб, а боль, кажется, уменьшилась. Потом меня отнесли в какую-то палату, положили на кровать, и я заснул. Рана заживала тяжело, однажды услышал, как совещаются врачи.

— А что, госпиталь? Как наступление началось, туда эшелоны раненых гонят. У нас хотя бы пока спокойно.

Потом звучали слова по-латыни. Кто-то доказывал:

— Сепсис… гляньте на лимфатические узлы.

— Узлы пока на прежнем уровне.

— И температура спадает…

Говорили что-то еще: умное, медицинское. Я боялся лишь одного, что, пользуясь моей беспомощностью, отрежут до бедра ногу. С трудом набирая воздух в легкие, умолял:

— Ногу… ногу не надо отрезать.

— Никто ее отрезать не собирается, — отозвался один из врачей.

Мысль, что меня обманывают и ноги уже нет, заставляла нервно шарить пальцами по одеялу. Наверное, со стороны это выглядело смешно. Не доверяя собственным глазам, снова ощупывал ноги. Но никто не улыбался. Дела мои обстояли неважно, держалась высокая температура, и вскоре сделали вторую операцию. Врачи снова спорили, отправить меня в госпиталь или продолжать лечение в санбате.

Все решилось само собой. Войска сразу нескольких фронтов, в том числе нашего Юго-Западного фронта, активно наступали. Завершилось окружение армии Паулюса под Сталинградом. Шестнадцатого декабря прорвали фронт итальянской армии. События развивались стремительно. Как я узнал позже, оборона итальянцев развалилась в считаные дни. Уже восемнадцатого декабря, к югу от Богучара, сомкнулось кольцо войск, наступавших с запада и востока.

Часть медсанбата двигалась вслед за дивизией, а где-то в середине декабря санитарный батальон в полном составе ушел дальше на запад. Раненых передали в полевой госпиталь, который спешно размещался на его бывшем месте. Армейский госпиталь означал, что вряд ли я снова попаду в свой полк. Но мне было тогда не до этого.

Вначале лежал в обычной деревенской избе, затем перевели в длинную брезентовую палатку, человек на тридцать. Хотя она была утеплена и непрерывно топились две железные печки, утром по деревянному щитовому полу гуляли сквозняки и замерзала вода в ведрах. Выглянув в мутное оконце, с удивлением понял, что наступила зима. Под ветром оглушительно хлопала брезентовая крыша. Заметив, что я зашевелился, с соседних коек сразу отреагировали:

— Очухался, безногий!

— Ох, и спать горазд. Сутками напролет дрых.

— Сами вы безногие, — огрызнулся я. — Все у меня на месте.

— Охо-хо! Гля, даже заговорил.

Я ворочался, пытаясь встать. Медсестра, посмотрев на мои попытки, сказала:

— Рановато еще подниматься.

— Нет. Я хочу сам… до ветра сходить.

— В сортир, значит, — весело прокомментировали соседи, видимо, изнывающие от скуки. — Сортир со всеми удобствами, только на улице. Пожалуй, не доберешься или ветром сдует. Валяй в утку. Сестрица их за тобой уже столько вынесла.

— Пошли к черту. Дойду!

Мне выдали костыли, но с первой попытки до деревянной будочки не дошел. Пришлось ограничиться ведром у входа, накрытым крышкой. Но это было просто наслаждение. Не приходилось терпеть до последнего и стыдливо просить утку. Утром, осматривая ногу, хирург, большеносая еврейка с капитанскими петлицами, осторожно надавливала то в одном, то в другом месте.

— Здесь болит?

— Нет, все хорошо.

— А здесь?

— Тоже нет, — отвечал я.

— Не обманывай, Федор Николаевич. Здесь у тебя еще опухоль не спала. Если не болит, то плохо.

Я разглядел, что хоть женщина и старовата (лет тридцать, наверное), но довольно симпатичная. Решил, что врать напрасно не надо. Сообщил, где болит, а где нет.

— Ну и молодец, — улыбаясь, сказала врач. — Можно вставать и понемногу начинать ходить. По палате и в туалет.

— Спасибо.

— На здоровье. Через денек-другой мы твою рану немножко почистим.

Немножко почистим означало, по существу, еще одну, очень болезненную операцию. Но, пережив страх потерять по самый пах ногу, я принял сообщение бодро.