Владимир Першанин - Командир штрафной роты

— Большой у него срок?

— Девять лет осталось. Этому черту я ни на грош не верю. У воров он вроде старшего. Мы их разбросали по отделениям, но штук по шесть-семь в каждом есть.

— Присмотрим, — кивнул Колобов.

— Ну, и третий — из «западников». Горобец. По слухам, затаившийся бандеровец.

Перебрали остальных. Заболевший самострел, снова пытавшийся увильнуть с фронта, вообще не внушал доверия. Потом тему сменили.

— Мы тоже не ангелы, — отмахнулся Тимофей Колобов. — Вы, товарищ лейтенант, насчет обувки постарайтесь. Слякоть, лед, а у многих рвань на ногах. Обещали кирзачи и английские ботинки. Можем не дождаться.

Я знаю, что английские ботинки — это вещь. Кожаные, на толстой подошве, с армированными носами. Сомневаюсь, чтобы штрафникам их дали. Переговорю с Малышкиным.

Еще три дня рота получала пополнение, обмундирование, оружие, боеприпасы. Гранаты и патроны хранились отдельно, в закрытом оружейном складе. Но небольшой запас патронов имелся у каждого бойца, к которым я уже привык, а слова «штрафник» офицеры и сержанты избегали. Обращались по форме: «товарищ сержант» или «товарищ боец». Даже уголовники не повторяли свое любимое «гражданин начальник». Офицеры держатся дружно. Сержанты, командиры отделений, хоть и штрафники, но кажутся мне мужиками надежными.

Получили новые шинели, сапоги и обещанные английские ботинки. Кормежка так себе, тыловая норма, но жить можно. Знакомлюсь по ходу дела со своими подчиненными. Полицай Волохов из-под Смоленска, замкнут, на контакт не идет. Как будет вести себя в бою, не представляю. Я не сомневаюсь, что за год службы в полиции на нем есть кровь партизан или евреев. Трибунал этого не выявил, но нежелательная информация может вынырнуть в любой момент. Еще с полгода назад он бы вполне мог удрать, а сейчас бежать некуда. Немцев зажали со всех сторон.

«Западник» Горобец такая же темная лошадка. Я невольно вспоминаю Грищука. Горобец на него не похож. Затаился, словно ждет чего-то.

Вор-рецидивист Самараев охотно рассказывает о своей жизни. В разговоре мелькают северные и дальневосточные географические названия: Магадан, Зырянка, Тиманский кряж, Печора. Игра в открытого, хоть и грешного мужика. Я спрашиваю Самараева:

— Ну а если выживешь, чем заниматься будешь? Землю пахать?

Дернувшаяся губа и блеск светло-голубых глаз. Вопрос ему не нравится, Самарай хорошо понимает, что я ему не верю.

Мой вестовой, Андрюха Усов, смышленый, преданный мне парнишка, угодил в штрафники за изнасилование. Двое солдат постарше пошли на хутор менять трофеи на самогон и еду. Как водится, хватили и полезли на работницу-польку. Та не слишком упиралась, но потребовала за услуги деньги. Пьяный сержант ударил ее. Откуда-то появился патруль, сержант схватился за автомат, но был убит. Усов и второй сержант получили по два месяца штрафной роты.

— Ой, дурак, — клял себя Андрюха. — Пять месяцев на фронте, в комсомол приняли, медаль за Варшаву получил. И все коту под хвост. В селе позору не оберешься.

Во взводе над ним ржут:

— Ну что, Андрюха, оскоромился? Если убьют, будешь знать, как баба пахнет.

— Я и не разобрал, — растерянно отвечает вестовой. — Пьяный шибко был.

— Шибко не шибко, а теперь искупай удовольствие кровью.

Я успокаиваю Андрея, что, если будет честно воевать, все будет нормально. И медаль вернет, и в Мокшанах никто ничего не узнает.

Двадцатилетний самострел Чикин, пытавшийся и в штрафной роте подхватить простуду, похоже, перенес психический шок. Вяло рассказывал мне, как в бою под Кросно его батальон попал под сильный обстрел. Нагляделся на исковерканные трупы, с оторванными руками-ногами и, не помня себя от страха, пальнул из трофейного МП-40 в левую руку, через тряпку и котелок. Но и здесь побоялся разнести руку очередью и отсоединил магазин. Ударил одиночным выстрелом. Врачи раскололи его в момент. Едва избежал расстрела и снова задурил. Чикин боится смерти. Страх патологический, почти непреодолимый.

Делюсь своими мыслями с командиром второго взвода Михаилом Злотниковым. Сворачивая цигарку, астраханский рыбачок посмеивается.

— Коля, у тебя та же болезнь, что и у меня была. Полгода назад пришел, пистолет всегда заряженным держал. Предатели, дезертиры, сволочи! Но в основном мужики по дурости попадают. И воровали с голодухи, и на баб по пьянке лезли. И мы с тобой первый день на передовой тряслись от страха, разве не так? Но пересилили себя. А Чикин — слабак. Наше дело его хоть добром, хоть пинками снова воевать заставить. Никакой ему расслабухи, и побежит в атаку как миленький.

— А Самарай? Всю жизнь грабил и воровал. Своим хвалился, что двоих зарезал.

— Я ему тоже не верю, — соглашается Михаил. — Чуть отвернешься, шайку из всех трех взводов собирает. Вместе укоротим. А насчет Волохова? Не знаю… у него семья, дети. Единственный путь — довоевать и к дому.

Не откладывая, зажимаем Самарая в каптерке. Михаил с ним не церемонится:

— Увижу еще раз, блатных собираешь, до отправки в подвале сидеть будешь.

— Ну, ты не очень-то, — огрызается Самарай. — В бой вместе идти.

— Вместе, но не рядом. Ты впереди меня и Николая побежишь. Дурить начнешь — сразу амбец! А насчет твоих намеков… Если кто из сержантов или офицеров пулю в спину получит, тебе не жить. Тебя первого шлепнут и половину твоей шайки. На всякий случай… имей в виду. Здесь не шутят.

Разговор с Самараем был единственным случаем, когда штрафнику открыто пригрозили смертью. Не было веры Самараю. А с другими вели себя как с обычными бойцами. Подъем, отбой! Боевая и политическая подготовка. Замполит Самро штрафников прошлыми грехами в нос не тыкал. Рассказывал о положении на фронтах, в меру обличал хитрых империалистов, но, в общем, бойцов заинтересовать умел. Помню, как зачитывал статьи и листовки о концлагере Освенцим. Это страшное место находилось от нас километрах в семидесяти. Масштабы и жестокость фашистской фабрики смерти поражали даже бывалых солдат.

За эти дни я ближе познакомился со многими штрафниками. С расспросами о прошлом, по совету Михаила Злотникова, не лез, но, разговаривая с людьми, узнавал из откровенных бесед многое. Танкист Лыков попал в штрафники после двух лет пребывания на передовой. Горел в танках пять раз, но успевал выпрыгивать. В штрафники попал за то, что бросил Т-34, у которого разбило ходовую часть и продырявило башню.

— Виноват, конечно. Устав нарушил, — рассказывал Василий Лыков. — А куда деваться? «Пантера» подкалиберным снарядом метров с восьмисот шарахнула. Командиру руку вместе с плечом оторвало, наводчика осколками брони продырявило. Броня, хоть и крепкая, но хрупкая. Боезапас не сдетонировал, танк не загорелся, и пушка целая. Можно было, в принципе, со стрелком-радистом пальнуть пару раз. Если бы успели. У «пантеры» пушка длиной пять метров и оптика ой-ей! В общем, не ошибся я. Только выскочили — следующий снаряд прямо в лоб шарахнул, в то место, где минуту назад я за рычагами сидел.