Владимир Бешанов - Ленинградская бойня. Страшная правда о Блокаде

Стремясь найти выход из положения, Военный совет Ленинградского фронта предложил организовать дорогу по льду Ладоги. Сталин санкционировал предложение, хотя отнесся к нему скептически, как к «малонадежному» и не имеющему серьезного значения. Трасса была опробована 22 ноября, когда толщина льда достигла 18 см. За первые две недели эксплуатации, под немецкими бомбами по недостаточно прочному льду, было потеряно 126 автомашин. Падение Тихвина и выход противника к станции Войбокало поставили Ленинград на грань катастрофы. Сталин, поставив крест на городе, приказал ленинградцам сформировать пять автотранспортных батальонов с полной заправкой и лучшими водителями и передать их в распоряжение Верховного Главнокомандования, одновременно в распоряжение Москвы были отозваны «дугласы». В конце декабря — начале января продовольствие в Ленинград вообще не поступало, магазины не открывались.

Реально легендарная Военно-автомобильная дорога № 102, известная как «Дорога жизни», начала функционировать лишь с середины января 1942 года, после поражения немцев под Москвой, визита Жданова в Кремль, выхода «Распоряжения Совнаркома СССР о помощи Ленинграду продовольствием» и восстановления железной дороги и взорванных мостов между Тихвином, Волховом и Войбокало.

Тогда же началась массовая эвакуация гражданского населения.

К этому времени погибли уже десятки тысяч жителей, главной причиной смертности была алиментарная дистрофия, то есть голодное истощение. В ноябре, по данным Управления НКВД, от голода умерло 11 тысяч человек, в декабре — почти 53 тысячи, в январе, несмотря на прибавку 50—100 граммов хлеба, — 97 тысяч человек. Множились случаи смертности на улицах, нападений на магазины, убийства и ограбления граждан с целью завладения продуктовыми карточками. За этот же период было зафиксировано 413 случаев людоедства, настоящая охота велась на детей. Люди сходили с ума, теряли человеческий облик. Блокадник из обреченных Б. Михайлов писал: «Блокада — это моральное и физическое уродование человека, его души и тела. Нет, не до животного, а до какого-то выродка, психического урода, все помыслы и действия которого сужаются до размеров пайка, куска дуранды, горсти хряпы. Как возможно, например, убедить мать, что она способна убить и съесть своего грудного ребенка! А такое рассказывали, и я верю… Я не жалею, что родился в такое лихолетье. Не жалею, что судьба бросала меня в самые-самые остроты войны. Предложи сейчас выбор — я бы прошел тот же путь, за исключением БЛОКАДЫ. Перед ней я, не задумываясь, выберу смерть».

О голоде в Ленинграде Советское информационное бюро не вещало, но «сюжет» использовало: как раз в январе поведав об «истекающем кровью, пухнущем от голода, мрущем от болезней населении Германии» (а до этого утверждали, что на них вся Европа работает).

При этом высшие партийные и советские функционеры — «по праву» — не считали зазорным заказывать себе зернистую икру, ромовых баб и венские пирожные. Один из низовых комиссаров, посетивший Смольный по делу зимой 1942 года, писал:

«Я готов был увидеть там много хлеба и даже колбасу. Но там были пирожные!»

Первый секретарь Ленинградского горкома А.А. Кузнецов на заседании бюро уговаривал партийную номенклатуру «войти в положение граждан города», подчеркивая, «ведь мы и лучше кушаем, спим в тепле, и белье нам выстирают и выгладят, и при свете мы». К «действительно нужным» относились высокопоставленные агитаторы типа придворного драматурга Всеволода Вишневского, «любившего выступать перед народом» со страстными истеричными речами и поедавшего бифштексы с белым хлебом — исключительно в интересах дела, подчиняясь партийной дисциплине и решению Политуправления флота, — на глазах у умирающей от дистрофии жены.

Две реальности и их обитатели существовали параллельно, пересекаясь лишь на митингах и собраниях, на которых сытые разъясняли голодным их долг перед партией и Советской Родиной. Страшен смысл отчетов городских служб и штабов, изложенных с сухой казенностью и бюрократической суконностью языка: «Уборка дистрофиков на улицах города (собрано 9207 человек)».

Город на Неве находился и в информационной блокаде, установленной родной Советской властью. Настолько плотной, что вывезенные из Ленинграда летом 1941 года рабочие и персонал оборонных заводов завидовали оставшимся. Ленинградцы, давно съевшие всех ворон, истреблявшие и сушившие впрок кошек и крыс, изобретавшие рецепты приготовления блюд из кожи, столярного клея и трудно представить из чего еще, получали из-за Волги письма с жалобами на скудость жизни в эвакуации и просьбами прислать шоколадных конфет.

Помимо нехватки продовольствия, в Ленинграде катастрофически не хватало топлива, запасы угля и нефти кончились еще в конце сентября, утвержденный горисполкомом план заготовки дров был выполнен на 1 %. В октябре жилые дома остались без электричества и центрального отопления, остановилось большинство заводов. В ноябре перестали ходить трамваи, в декабре замерзли водопровод и канализация. Отсутствие еды, света, отопления дополнялось налетами немецкой авиации и непрерывными артиллерийскими обстрелами. За три осенних месяца на город обрушилось более 10 тысяч снарядов и почти 68 тысяч бомб. В результате 3840 человек были убиты и 14 тысяч ранены. Судя по тому что безопасной считалась южная сторона улип, финны город не обстреливали, а ведь именно страх перед финскими «дальнобойными орудиями» стал официальным поводом для развязывания «зимней войны» в 1939 году.

Неизбежно ухудшалось и продовольственное снабжение фронта, солдатские рационы тоже пришлось урезать. Красноармейская норма хлеба на передовой составляла 500 грамм, во втором эшелоне — 300. Раз в сутки выдавалась порция супа. Бойцы круглые сутки находились вне укрытий, которые в буднях бесконечных атак не удосужились построить, и страдали от недоедания и обморожения. На 1 декабря в войсках Ленинградского фронта, действовавших на блокированной территории, болел тяжелой формой дистрофии 6061 человек, на 1 января 1942 года количество больных возросло до 12 604, а на 1 февраля — до 13 719 человек. К весне, как следствие острого авитаминоза, у многих начались цинга и «куриная слепота», в сумерках на прифронтовых дорогах нередко можно было увидеть процессии, напоминающие известную картину Питера Брейгеля: один зрячий солдат медленно вел за собой вереницу других.

Сильно подрывало моральный дух отсутствие табака. «Курильщики просто сходили с ума, — вспоминал Юрий Никулин, — и все мучительно думали, где достать хотя бы одну самокрутку. Жалели о том, как нерасчетливо курили в мирное время». Комсоставу иногда выдавали тонюсенькие папироски, замешанные пополам с листьями, называемые, нетрудно догадаться, «дистрофиками».