Алфред Мэхэн - Влияние морской силы на французскую революцию и империю. 1793-1812

Так как первая статья предварительного договора требовала, чтобы после его ратификации враждебные действия во всех частях света, на суше и на море прекратились, то на него как во Франции, так и в Великобритании смотрели как на равносильный окончательному миру. Его отсрочка давала только время уполномоченным обеих сторон установить детали запутанных соглашений, намеченных в предварительном договоре в широких чертах, без продления военных действий. Для Франции договор мог быть только желательным. Она приобретала много и не отказывалась ни от чего, что могла сохранить за собой без не стоивших игры и часто бесполезных усилий. В Великобритании общая радость по случаю мира омрачалась суровым, но, впрочем, основательным, осуждением его условий со стороны партии исключительно способных людей, вышедших главным образом из кабинета Питта, хотя их вождь и выразил этим условиям свое одобрение. Они указывали на факт явный и неоспоримый, что неравенство между материальными приобретениями Великобритании и Франции громадно, непропорционально их относительным положениям во время подписания договора и не согласовалось с «безопасностью», достижение которой было провозглашено объектом борьбы. Они утверждали без большого преувеличения, что статьи договора обеспечивали за Францией то, чем она завладела во время войны, тогда как Великобритания должна была уступить владения, принадлежавшие ей перед войной. Они предсказывали с фатальной верностью скорое возобновление враждебных действий при всех невыгодах, явившихся следствием потери по условиям мира важных позиций, отвоевание которых было бы нелегко. Министерство не могло отрицать это. На некоторые пункты критики могли быть сделаны возражения, но в главном защита министерства опиралась на то, что вследствие неудач их союзников не оставалось более никакой надежды на борьбу с могуществом Франции на континенте, и что Тринидад и Цейлон были весьма ценными приобретениями. Как острова, они могли легко контролироваться державой, обладавшей морем, и в то же время, вследствие их близости к материкам Южной Америки и Индии, они имели значение и как торговые базы, и по стратегическим причинам. Самый убедительный аргумент был приведен министром иностранных дел, который вел предварительные переговоры. В начале войны Великобритания имела 135 линейных кораблей и 133 фрегата; по окончании же войны у нее было 202 корабля и 277 фрегатов. Франция начала войну с 80 линейными кораблями и 66 фрегатами, а окончила ее с 39 и 35 судами названных классов соответственно. Как бы ни напрягал свои силы Первый консул, британцы – как верно заметил лорд Гаукесбэри – могли смело позволить ему еще много лет работать и все-таки затем желать морской войны.

Материальные приобретения, подобные тем, от которых Великобритании пришлось отказаться, без сомнения, способствовали ее безопасности. Сдав прежним владельцам за морями так много, в то время как Франция удержала за собой обширные завоевания на континенте и приобрела там такое преобладающее влияние, Великобритания, которая имела столь большую «ставку» в семье европейских держав, без сомнения, подвергалась серьезному риску. Беспокойные споры, которые возникли вследствие этого, и кратковременность мира достаточно оправдывают сказанное. Тем не менее если бы людям было свойственно верно понимать значение своего времени, то англичане той эпохи не должны были чувствовать недовольство общими результатами войны. Долгий период был пройден успешно по пути к конечному трудному решению. В 1792 году дух распространения революции насилием овладел всей французской нацией. Как Наполеон метко заметил, «война во имя принципов составляла часть политического исповедания Франции в ту эпоху». «Монтаньяры и якобинцы, – говорит республиканский историк Генри Мартэн, беспощадный критик Бонапарта, – решились, подобно жирондистам, пропагандировать широко силою оружия принципы революции; и они надеялись, бросив вызов всем королям, поставить Францию в положение, когда невозможно отступить или остановиться». Развитию такого плана можно было помешать, только воздвигнув против него барьер физического вооруженного сопротивления. Он и был воздвигнут и поддерживался главным образом морской силой Великобритании, главным деятелем и «движущим духом»: прямо – через посредство военного флота, косвенно – субсидиями, извлекавшимися из ее торговли, а последняя почти удвоилась в течение этой трудной и продолжительной войны. В 1801 году наступательные стремления французской нации как единодушного организма угасли. Они еще теплились, но были теперь воплощены в одном человеке и поддерживались им одним, а в такой форме с ними было легче считаться, но в то же время они стали и более отталкивающими. Они сделались при этом также и менее опасными, потому что сила одного человека, каким бы гением он ни был, значительно менее весома, чем импульс великого народа.

Британские государственные люди того времени не отдавали себе ясного отчета в этой сущности своих приобретений, хотя и понимали инстинктивно истинный характер борьбы, в которой принимали участие. Как это нередко бывает с инстинктивными соображениями, логика, которая приводила к ним, была во многом ошибочна, но формулирование Питтом целей Великобритании в одном слове «безопасность» было совершенно верно. Безопасность была ее ближайшей и необходимой целью – задачей, возложенной на нее обстоятельствами, сопровождавшими революционное движение, – безопасность не только ее одной, но и целой группы государств, в которой она была видным членом. Упомянутое движение угрожало анархией, воцарением того духа беззакония, при помощи которого французские вожди предполагали распространить насильно принципы и методы революции. В числе этих принципов и методов было столько же хороших, сколько и худых, но для здорового их развития требовались и время и свобода выбора, которые эти вожди в своем страстном увлечении не желали дать. «Безопасность, – сказал Питт в своем спиче по поводу перемирия, – была нашей великой целью. Были разные средства достигнуть ее с лучшими или худшими видами на успех, но и при различных изменениях политики, вызывавшихся переменой обстоятельств, мы преследовали ее всегда. Для того чтобы обеспечить себе ее, мы, конечно, должны были низвергнуть правительство, опиравшееся на революционные принципы.

…Мы удовлетворены сознанием, что пережили приступ революционной лихорадки и видели неудачу усилий распространить ее принципы. Мы видели, как якобинизм лишился своего обаяния; мы видели, как он потерял знамя и предлог свободы; он оказался способным только разрушать, а не созидать, и поэтому необходимо должен был кончить военным деспотизмом». [114]