Алфред Мэхэн - Влияние морской силы на французскую революцию и империю. 1793-1812

Было вполне сообразно с этим положением, что, когда Питт увидел соседнее государство в конвульсиях, произведенных борьбой мятежного меньшинства за свободу без закона; когда это государство не только провозгласило свое намерение, но и приняло меры к тому, чтобы вызвать подобное же состояние в других государствах; когда общества, служившие представителями незначительного, но деятельного и радикального меньшинства в Англии, открыто дружили с Францией; когда великий вождь английской оппозиции высказал со своего места в парламенте похвалу французским солдатам, присоединившимся к толпам, – он всеми силами своей души восстал против порядка вещей, который не только подвергал опасности внутренний мир, служивший основой благосостояния Англии, но и вносил в сферу международных отношений те же самые разлагающие начала, то же самое пренебрежение к закону, к договорному и приобретенному праву, которые привели Францию к ее тогдашнему жалкому состоянию. Разрушение грозило не только Великобритании, но и всему европейскому миру. То обстоятельство, что Питт не стал оплакивать вслух крушения своих надежд, неудачи своей карьеры, необходимость оставить наиболее приятный для себя путь, показывает лишь силу, а не внутреннюю неустойчивость этого человека. То, что он отказался от задуманных раньше реформ и сдерживал все стремления к внутренним переменам, – так как, разъединяя волю народа, они могли бы ослабить его способность к внешнему действию, – обнаруживает только в нем то сосредоточение на избранной цели, которое, жертвуя настоящим удовлетворением ради будущего блага, достигает великих результатов. «Ни в каком другом случае опытный моряк не представляется в большем величии, – хорошо сказал морской романист Купер, – как тогда, Когда, встретив неожиданную опасность, он обращает против нее всю свою энергию с того пути, на котором она была приложена прежде». «Никогда, – пишет Ланфре (Lanfrey) о критическом периоде, отделяющем Эсслинг от Ваграма, – не применялось с большей энергией и уместностью правило о принесении в жертву второстепенного главному, это правило, блестящие примеры которого столь часты в военных планах Наполеона и которое оказывается верным во всяком искусстве… Усложнения, которых он больше всего боялся, в этот момент как бы совсем не существовали для него. Никакое событие второстепенной важности не могло отвлечь его от поставленной им себе раньше великой задачи». Все признают инстинктивно отважность и мудрость такого образа действий перед лицом тех опасностей, с которыми приходится встречаться моряку и солдату; но почему же отрицать применимость его к не менее настоятельным и по временам более важным делам, представляющимся на решение государственному человеку? Если – как и есть основание утверждать – Европа обязана морской силе Великобритании прекращением гибельной революции, если даже благодаря этой же морской силе великое, непреодолимое и благотворное движение, направленное к свободе и благосостоянию масс, пережило потрясение, грозившее ему уничтожением, то благодарность за это Европы должна относиться также и к Питту, как к руководящему уму, направлявшему движения английского народа.

При открытии 15 декабря заседаний парламента в тронной королевской речи было упомянуто о беспорядках, происшедших в стране, и об угрожающем положении дел в Европе и предлагалось усилить военно-сухопутные и морские силы королевства. В этой мере Франция усмотрела между прочим выражение недружелюбного к себе чувства со стороны британского правительства; но, как справедливо указывалось, у нее был уже тогда укомплектован командой флот более сильный, чем находившийся в кампании английский флот, кроме того, что в немедленной готовности к действию содержалось еще много и других кораблей, возможным неприятелем для которых был опять-таки один лишь английский флот. Считая это простыми мерами предосторожности, необходимость принятия которых предоставляется всецело на решение самих государств, трудно особенно порицать то или другое правительство; но факт налицо, что Франция первая вооружила свой флот и что Великобритания сделала это не раньше, как получив серьезные основания к неудовольствию.

По странному совпадению в тот же самый день, в который открылись заседания парламента, Национальный конвент издал второй знаменитый декрет, еще более решительного характера, чем декрет 19 ноября, который он должен был, по-видимому, подкрепить и дополнить. Полководцам Республики вменялось теперь в обязанность «объявлять во всех странах, которые будут заняты войсками Французской республики, упразднение всех существующих властей, дворянства, крепостного состояния, всех феодальных прав и всех монополий; провозглашать верховную власть народа и созывать собрания для сформирования временного правительства, в состав которого не могут быть избираемы ни члены прежних правительств, ни дворяне, ни члены существовавших раньше привилегированных корпораций». Затем следовало странное и весьма знаменательное заявление о том, что «французская нация будет поступать как оврагом со всяким народом, который, отказываясь от свободы и равенства, пожелает сохранить своего государя и привилегированные касты, или же войти с ними в какие-либо соглашения». Нельзя выразить более ясно, что это была не простая война мнений, а наоборот, война принципов и методов, повлекшая за собой серьезные практические последствия. Ни один деспот не мог бы более презрительно высказать отрицания прав народа на выбор себе формы правления. Революционный дух, лежавший в основе частых перемен в составе французского правительства, показал, насколько упорно было его намерение насильственно изменять учреждения других государств, не обращая внимания на привычки и склонности их граждан. Именно так, вопреки желаниям и сопротивлению наций, им были навязаны системы, выкованные на наковальне французской централизации. Европа, таким образом, очутилась лицом к лицу с движением, столь же страстным по своему характеру и столь же радикальным по своим основам, как и выдержанные ею раньше нашествия магометан.

У континентальной Европы не было в распоряжении равной силы, которую она могла бы противопоставить этому, хотя и фанатичному, но высокому, а в массах французского народа даже великодушному и самоотверженному духу. Часто говорят, что XVIII век видел появление нескольких государей, проникнутых либеральными взглядами возникавшей философской школы и искренно желавших содействовать усовершенствованию и подъему своего народа, желавших устранить переносимые им тягости, облегчить его бремя, увеличить общее благосостояние. Но мудрость или сила этих людей не соответствовала взятой ими на себя задаче. По-прежнему продолжали существовать неравенства положения, тяжкие злоупотребления, притеснение низших классов и застой среди высших. Все это ставило непреодолимые преграды на пути к реформам и препятствовало массам чувствовать живой национальный интерес к правительствам, которые так мало содействовали их счастью. Такое настроение среди тогдашних властителей действительно представляло собой весьма много обещавший признак. Оно давало возможность производить необходимые изменения и идти вперед без насильственного разрыва с прошедшим, т. е. открывало путь к реформам и прогрессу без революции; но достижение этих целей лежало за пределами возможного для одного правителя: тут нужно было сочувствие и содействие всех классов общества. Людовик XVI старался приобрести это. Но – к несчастью не только Франции, но и всей Европы – наиболее многочисленные и важные из приказов Генеральных штатов относились к трудностям тогдашнего положения, этому наследию веков, не с твердостью, а скорее с нетерпением. С самого же начала проявилась решимость разорвать с прошлым – приблизиться к желанной цели скачком. Не обращалось никакого внимания ни на способность народа к такой внезапной перемене, ни на огромную консервативную силу установившегося обычая, ни на значение непрерывности в жизни нации. Но и это еще не все. Законом пренебрегали так же, как и обычаем. Первое же собрание сбросило с себя путы, наложенные наказом, и присвоило себе права, которые не были ему предоставлены. И с помощью этих-то захваченных полномочий Учредительное собрание коренным образом изменило конституцию Франции.