Юрий Бедзик - Сильные мести не жаждут

Вмешался старшина:

— Разрешите, товарищ майор, моей батарее пройтись по городу, Мы не задержимся, только проверим тылы да еще и хороших ребят приведем в полк. Народ у меня обстрелянный, бывалый. Поверьте, с такими воевать не то что с новобранцами.

От стола отошел один из командиров, невысокого роста, похоже, кавалерист. В его глазах блеснули смешинки.

— Пусть пройдутся, Порфирий Макарович, — посоветовал он тоном, в котором чувствовалось окончательное решение. — Немцев там немного, я знаю. А у нас — авиация и артиллерия. — Он добродушно кивнул на Павла и старшину. — И госпиталь защитят, и наши тылы почистят.

— Так советуете? — Казалось, майор еще колебался. — Ну хорошо, берите своих с батареи и две машины с пушками. Старший вы, товарищ авиатор…

— Капитан Донцов, — козырнул Павел.

— Действуйте, капитан, — махнул рукой майор.

Ребята с батареи были настоящими бойцами, все поняли с полуслова. Быстро прицепили пушки и набились в кузова, втащили два пулемета. Марина втиснулась с Павлом в кабину первого ЗИСа, старшина сел во вторую машину. Мимо них по разбомбленной улице шли колонны, на ходу перестраивались, куда-то торопились.

И опять окопы, танки в капонирах, настороженные глаза проверяющих на уличных перекрестках. Но сейчас, почувствовала Марина, все в городе изменилось, к небу поднимались черные столбы дыма, от моря доносились автоматные очереди.

В груди зашевелилась льдинка страха и боли. Росла, крепла, становилась тверже, а боль — нестерпимее.

Около кинотеатра улица была перегорожена колючей проволокой. Тридцатьчетверка в капонире, ее пушка направлена в сторону госпиталя. Бойцы в окопах внимательно вглядывались в узенькую улочку. Значит, правда? Прорвались фашисты со стороны моря?.. Неужели поздно?

Однако танкист в черном, замасленном комбинезоне, туго затянутый широким командирским ремнем, развеял их опасения.

— Где эти фрицы, никто не знает, В госпитале спокойно. — Он говорил, опираясь на танковую гусеницу. Весь его облик выдавал в нем бывалого воина.

Но почему же такая недобрая тишина там, за садом, где стоит госпиталь? Посоветовавшись со старшиной, Павел приказал убрать проволочное заграждение. Нечего тут стоять, вперед нужно ехать, к школе. Солдаты оттянули в сторону деревянные стояки с колючей проволокой, освободили дорогу.

Они проскочили по маленькой улочке и… с разгону едва не налетели на немцев. Поперек дороги стоял бронетранспортер с черным крестом на борту, около него толпились автоматчики. Все они смотрели в сторону госпиталя, который возвышался за железной оградой.

Водитель резко затормозил. Бойцы повыскакивали из кузова, мигом развернули пушки и приготовились к бою. Марина и Павел упали прямо на тротуар, и по ним тут же ударили автоматы: немцы наконец пришли в себя, не ожидали, видно, отсюда удара. Им ответили очереди наших пулеметчиков.

— Они штурмуют госпиталь! — крикнул Марине Павел. — Их полно в саду! Будем выбивать!

Вдруг на чердаке госпиталя с треском разлетелась оконная рама, и оттуда длинно и заливисто ударил пулемет. Загремели выстрелы и из других окон. Загрохотал, загудел весь огромный дом.

Павел выхватил пистолет, крикнул:

— За мной, ребята!

Наши бойцы вихрем перелетели через ограду, и начался бой. Выбивали немцев долго и ожесточенно. И если кто-нибудь из бойцов падал, Марина тут же бежала к нему:

— Тебя ранило?

Бойцы не обращали на нее внимания, но кое-кто сердился.

— Да ложись ты, нигде не болит! — огрызался то один, то другой, злясь, что она вот так, по-глупому, нарывается на пулю.

Марина первая вбежала в помещение госпиталя. Дым, под ногами разбитое стекло, штукатурка, поломанные стулья. Раненые притаились около окон с винтовками и гранатами: им и невдомек, что бой уже окончился и смерть обошла их стороной. Марина вбежала в палату Гельмута. Осмотрелась. Ни души. Оконная рама выбита, а поперек кровати, у двери, мертвый в ватнике.

Ветром пронеслась по всем комнатам — Гельмута нигде не было…

Она нашла его около разбитого чердачного окна за ручным пулеметом. Гельмут всем телом навалился на него, уткнулся в него лицом. Был он в белой исподней рубашке, а по спине огромным красным пятном растеклась кровь…

Все перенесла Марина: и жестокую зиму сорок третьего года, и разбитые весенние дороги на Дону и под Харьковом. Куда только не бросала их госпиталь война!

Теперь ее и не узнать: располнела, ходит солидно, с достоинством, глаза задумчиво-спокойные, в голосе появились властные нотки, и уже нет той привычки, что раньше, при разговоре опускать глаза.

Да и чего опускать их? Не девушка уже, а женщина. Павел Донцов почти каждый день напоминает ей о себе нежными, внимательными письмами. Ему уже присвоили звание майора, и, как намекнул он в одном из писем, пусть любимая женушка ждет в скором времени в гости кавалера теперь уже трех орденов Красного Знамени!

Жить мыслью о Павле, вспоминать его голос, выражение лица, грустную улыбку было наслаждением для Марины, праздником ее души. Возьмет в руки фотокарточку, посмотрит в слегка прищуренные глаза Павла, и сладко защемит сердце. Так бы и летела, забыв обо всем на свете, мчалась туда, где он воюет, горлицей бы взлетела в небо навстречу его боевой машине. Узнаешь ли сейчас свою Марину?

— Сестра!.. Сестричка!.. Воды!..

Очнулась от забытья, сидя около стола в полутемной палате. Лампа с зеленым абажуром, бутылочки с йодоформом, нашатырем, спиртом, запах карболки, несвежего белья. Опять она среди раненых, на своем тяжелом посту.

— Воды…

Нельзя воды, Марина это хорошо знает, но он просит, душу выворачивает своими мольбами. Подошла к раненому, который, не отрывая взгляда, смотрел на нее, шевелил пересохшими губами. Весь перебинтован. Думали, что ранение несмертельное, а вон что получилось: не уберегли, не угадали. Агония уже, и нет ему спасения, все внутри горит огнем. И не дать воды? Не пожалеть человеческую душу напоследок?

Вспомнила вдруг про Гельмута, которого тоже ранило в живот. Лежал у них в доме на земляном полу, держась руками за бок, боялся их опустить, ему казалось, что, если опустит, жизнь улетит. Вспомнила, как он просил у нее воды, а Павел строго предупредил, чтобы не давала…

И Марина решилась. Взяла стакан, левой рукой приподняла с подушки голову раненого, с жалостью посмотрела в затухающие глаза…

Неожиданно услышала голос начальника госпиталя.

— Я что говорил? — Голос был тяжелый, укоризненный.

— Мучится же!

— Пойдемте со мной. У меня к вам дело.

Смутившись, последовала за ним. Это был тот самый начальник московского госпиталя, с которым Марина встретилась в первый день их прибытия в столицу и который потом вез их с Павлом по Москве. Удивительная штука — военная судьба! Думала, что никогда больше не увидятся. Проводил их военврач тогда до вокзала, сам оформил и проверил все документы, прошелся по вагонам, посмотрел, чтобы было все как следует. На прощание крепко пожал Марине руку: забудь, мол, девушка, нашу ссору! И вот опять встретились, опять в одной упряжке: он — начальник, она — рядовая медсестра большого фронтового госпиталя. Больше года они вместе. Не раз военврач называл Марину и «ветераном», и «нашей гордостью», представил ее к медали. Вежливый, сдержанный, немолодой, но с таким ясным и добрым взглядом, что Марине тяжело его выдержать. Никогда не переступал военврач черты дозволенного и не злоупотреблял своей властью, но его ясный, с искорками боли взгляд терзал Маринино сердце. Знала, что военврач тайно влюблен в нее, что мучается, хочет подавить в себе чувство, а разве это так просто? Вот и сейчас, наверное, привел к себе в кабинет, чтобы прочитать очередную страничку из учебника по медицине, — пусть не тратит Марина попусту время, нужно набираться ума, опыта. Иногда часами рассказывал ей о строении человеческого тела, открывал секреты полевой хирургии, по капельке вливал в нее нектар знаний. Кончится война — это все пригодится в институте… Говорил, а светлые зеленоватые озера глаз становились все тоскливее и тоскливее, он думал совсем о другом.