Юрий Бедзик - Сильные мести не жаждут

В этот раз военврач был более сдержан, словно что-то затаил в себе, и казалось, что он сам боится этого скрытого, затаенного. Сел к своему столу, пригласил сесть и Марину, молча выдвинул ящик, достал оттуда конверт. Адрес отпечатан на машинке, письмо, видно, служебное. Какое оно имеет к ней отношение? А может?.. У Марины перехватило дыхание, она устремила на конверт тревожный взгляд.

— Вы не волнуйтесь, Марина, — успокоил ее военврач.

А она уже подумала о самом плохом, кровь глухо стучала в висках, все тело охватила слабость. Хоть бы не мучил… Не нужно красивых слов, не нужно утешать ее. Молчала, не отрывая глаз от конверта. «Читай, читай».

Командование авиационного полка с сожалением и беспокойством уведомляло Марину Петровну, что ее муж, гвардии майор Павел Донцов, не возвратился с боевого задания.

— Не верю! — единственное, что смогла произнести Марина, и решительно тряхнула головой, словно отбрасывая этим саму мысль, что Павел погиб.

— И я не хочу верить, — невесело вздохнул военврач. — Главное, никто не видел, как он падал, как его сбили. А если не видели, значит, мог приземлиться во вражеском тылу, где-то в лесу, у партизан. Чего не бывает!

— Да, наверное, — подхватила его мысль Марина. — Он везучий… Уже раз падал… Мы его спасли.

— Наши люди погибнуть не дадут, — с уверенностью сказал военврач.

— Мой отец на виселицу пошел, а не предал, не выдал…

— Вот видите, Марина, всюду так… Я уверен, что все будет в порядке. — Военврач пожал через стол ее руку и через силу улыбнулся. — Вы только не терзайте себя.

Было бы, наверное, легче, если бы Марина заплакала, но она словно окаменела. Кончилась для нее жизнь, и напрасно пытался утешить ее военврач, вспоминая различные случаи счастливых возвращений, удивительных воскресений. Говорил он каким-то бесцветным голосом, видно, и сам не верил в свои слова. И эта его неуверенность убивала Марину.

— Товарищ военврач, разрешите идти на дежурство? — Она с трудом поднялась со стула. В маленькой комнатке горела яркая лампочка, и ее свет действовал угнетающе.

— Иди, Марина Петровна…

Только в своей палате она безвольно опустилась на стул около столика с зеленым абажуром и дала волю глухим, безутешным слезам.

Вместе с Мариной горевали раненые бойцы.

Их госпиталь назывался стационарно-полевым, так как ему надлежало располагаться надолго, искать себе пристанище в крупных освобожденных городах и населенных пунктах. Стояли в Харькове, теперь вот в Прилуках, городке хоть и небольшом, зато славном, тихом и не сильно разрушенном.

Тяжело страдала Марина. Не впадала в истерику, но постепенно угасала. Лицо стало серым, землистым, губы плотно сжаты, отсутствующий, безжизненный взгляд. Работала она в госпитале по-прежнему самоотверженно и в то же время как-то безразлично, механически выполняла распоряжения, приказы — лишь бы ее не трогали, лишь бы не цеплялись к ней.

Никто не догадывался, какой жизнью жила она на самом деле, чем занималась дома, где вместе с подругой снимала у старушки комнату. О чем думала? Чего ей хотелось? Ее жалели, А что поделаешь? Немало война покалечила душ…

Война… Этим жестоким словом можно было бы точнее всего определить состояние ее души. О войне только и думала, война заполнила ее всю.

Сколько уж времени прошло после того, как узнала, что Павел пропал, после тех казенных жестоких слов «не вернулся», а образ его живет в ней, и с каждым днем все больше и больше укрепляется вера в то, что он жив. В ее памяти все время всплывала одна и та же картина: лесная ночная дорога, накрытый одеялом Гельмут на подводе, измученное лицо Павла, стрельба за лесом, зарево на горизонте, небо горит, пылает, и кровавые отблески ложатся на деревья, на хилого коня, на подводу, на съежившегося, дремлющего Павлика. И пронизывала Марину жалость, почему тогда не согрела его…

Павел у нее чуткий, деликатный. Еще в госпитале, уже перед выпиской, стал письма от матери получать. Прибегал к жене. «Вот, — говорил, — от мамы. Все спрашивает, когда я вас познакомлю, когда повезу тебя в Москву на смотрины».

Очень хотелось Марине увидеть отца Павла, с матерью познакомиться. Не раз мысленно вела с ними разговор, чувствуя к ним горячую симпатию, и ей казалось, что она стала для них родным человеком.

Вот она прилетает в Москву, заходит в их квартиру. Мама смотрит на нее испуганными глазами, показывает на табуретку в кухне и говорит:

«Сядь, Марина, давно я хотела с тобой поговорить».

«Давайте поговорим, Анна Сергеевна», — соглашается Марина и садится на краешек табурета.

«Марина, — начинает тихим голосом мать Павла, — дошли до нас слухи, что ты, жена Павла, не всю правду мне рассказываешь».

«А какая правда вам нужна, мама?»

«Наичистейшая».

«Господи, да разве я утаивала от вас хоть одно словечко! Разве не писала вам в письмах, как Павлику служится, какой у него славный командир, какие хорошие товарищи?»

Мать обиженно вздыхает, садится на старый, с гнутой спинкой стул, берет из угла корзинку с картофелем и начинает чистить. Чистит, а сама как-то тяжело, с болью говорит:

«Писать-то ты нам пишешь, но не всю правду, девушка… Нет, нет, не перебивай!.. Я мать и имею право высказать тебе все, что накипело у меня на душе… Не сказала ты мне, что Павлик вот уже много времени молчит, не дает о себе знать. Может, с ним что-нибудь случилось? Может, он не вернулся с боевого задания? Может, тяжело ранен?..»

Марина вся сжимается. Сказать или не сказать матери всю правду? Наверное, сказать. От правды никуда не убежишь.

«Я виновата перед вами, Анна Сергеевна, — с трудом выдавливает она из себя. — Павлик летал на самые тяжелые боевые задания, это правда. Не жалел себя ни в воздухе, ни на земле. И хотя я всегда просила его быть осторожнее, он не обращал внимания. А теперь случилось самое страшное, мама… Потому он и не отвечает на ваши письма, потому и я скрываюсь от вас больше месяца… А сегодня набралась смелости, села на транспортный самолет и прилетела к вам в Москву. Нет у меня уже сил страдать одной. Возьмите и вы часть моего горя, облегчите мне душу… — Марина опускает голову, стараясь заглушить в себе страх, боль и тоску. — Не вернулся наш Павлик с боевого задания. Жду его днем и ночью, глаз не смыкаю, все верю…»

Падает из маминых рук на пол нож, а в груди замирает стон, глухой, нечеловеческий. Анна Сергеевна медленно поднимается со стула, делает шаг в сторону двери и тяжело, боком валится на пол.

«Мама!» — истошно кричит Марина.

Лицо у Анны Сергеевны бледное, глаза стеклянные.

«Мамочка, родная», — Марина опускается перед ней на колени, берет ее руку и слышит, как вдруг в коридор кто-то входит. Подняв голову, она сначала ничего не может понять, потом вскакивает на ноги и с криком бросается в раскрытые объятия Павла…